Стихотворения. Поэмы. Проза
Шрифт:
– - А вот эдак, -- сказала она, ухватив меня за ухо и захохотав.
Мы чуть не подрались.
– - Полноте шалить!
– - сказал я, -- не шутя говорю вам...
– - Да ведь и я не шутя.
– - Ведь я очень хорошо знаю, что это письмо к Скандинавцеву не от вас.
– - И не от нее.
– - Да ведь уж я знаю.
– - Ну, знаете, так молчите. Пейте-ка лучше кофе. Ну, ловкий человек! Все сливки пролил.
– - Это оттого, то вы...
– - Оттого, что вы баловник... пейте без сливок. Не дам! или уж, так и быть, принесу еще, сидите.
И она побежала с молочником за новыми сливками для меня.
Напившись кофе и наболтавшись вдоволь, к обеду пришел я домой, рассеянный, мечтательный, как будто
Дни летели, и как ни тяжело мне было присутствие Аграфены Степановны, о своем скором отъезде в город я думал с отчаянием. До отъезда оставалось с небольшим две недели. Никого мне не было так жаль, как Лизы. Ей уже было около девятнадцати лет; стройная, высокая, с белыми, как фарфор, плечами, она мне нравилась, потому что в те годы я не был слишком разборчив: все хорошенькие мне бесконечно нравились. В лице Лизы было какое-то сияние грусти и смелости, кротости, доброты и в то же время какого-то мужества. Когда, бывало, задумчивая, стояла она на балконе и смотрела в сад, от темных бровей ее поднималась вверх морщинка, и тогда ее задумчивость походила на ожидание, смешанное с беспокойством или тайной досадой. Склад ее речей был простой, вовсе незамысловатый разговор ее был не более как разговор провинциальной, от природы не глупой барышни; но ее голос, задушевный, певучий и как бы слегка раздраженный, до сих пор еще звучит в ушах моих. Я, без малейшего сомнения, передал ей, при первом же свидании, мои расспросы о письме и мои предложения. Зная, что самое лучшее время говорить с кузиной -- это рано утром, в саду, когда бывало, в сопровождении одной горничной, идет она домой с купанья, распустив по плечам темную, сырую косу или приткнув ее к затылку высоким гребнем, которые тогда только что выходили из употребления, я стал вставать довольно рано, стал встречать ее на дорожках в саду и, таким образом, однажды имел случай изъявить ей мое глубокое сожаление о том, что еще ни разу не видал Скандинавцева.
– - Может быть, он завтра будет,-- сказала она.
– - А вы почем знаете?
– - Он... я его недавно видела.
Лиза покраснела; я понял, что она проговорилась, и внутренне был доволен своим вопросом.
Ничто особенно не нарушало обычного течения времени. По утрам Хохлов занимался с Андрюшей, а я с книгой в руках ходил по саду. Хрустин по целому часу брился, Аграфена Степановна задавала девкам уроки, толковала по очереди то с поваром, то с старостой, ходила, звенела ключами, косилась по сторонам и, как мне казалось, прислушивалась к каждому моему движению. Аграфена Степановна, быть может, вовсе не была злой старухой, но эта была женщина неразвитая и с испорченным воображением. До какой степени все понимала она в превратном виде, это легко заключить из одного того, как поняла она письмо Красильского. Или это была женщина-дипломат, и не любила Лизы, как тетка ее мачехи, и не отдавала ее замуж, боясь, что, рано или поздно, она потребует состояние своей покойной матери в ущерб Андрюши, которого старуха любила почти с материнской нежностью.
Пусть кто хочет решает, сознательно или бессознательно Аграфена Степановна делала кой-какие неприятности, но от решения такого вопроса вовсе не легче было Лизе. Ей дорого стоила самостоятельность! каждый свободный шаг свой она могла считать завоеванием. Я несколько удивляюсь теперь неровности ее характера: то она была весела и, бывало, ни на что не обращает внимания; то, бывало, не говорит со мной, придет утром бледная, с пятнами под глазами, как будто не спала всю ночь, повернется в комнате и уйдет. Без сомнения, мое присутствие придало всему дому несколько жизни, и не только Лиза, я уверен, сам молчаливый Хрустин был расположен ко мне. Лиза находила даже время шутить со мной, то есть оставлять меня в дураках: вздумает, например, для испытания моей дружбы и преданности послать меня после
– - Помилуйте, кузина, а галки-то? Разве вы не слышали?
– - Галки спали преспокойно, и никто их не потревожил; и этого-то вы не могли для меня сделать! Трус!
Вскоре, однако ж, после моего утреннего разговора в саду, между завтраком и обедом, я застал в зале новое для меня лицо. Человек среднего роста, лет двадцати семи, или около сидел на стуле и, поместивши между колен своих морду легавой собаки, одной рукой держал ее за ошейник, а другой щекотал ее за ухом. Возле него, на столе, лежала круглая серая шляпа с широкими полями, хлыст и зеленые перчатки.
– - Пижон!
– - сказал он, едва взглянув на меня и едва поклонившись, -- чужой вошел, чужой!
Собака подошла ко мне, понюхала мне ноги, завиляла хвостом и, таким образом, первая со мной познакомилась.
В лице гостя, который даже и не привстал при моем появлении, было что-то легавое. Узкие, но густые бакенбарды, казалось, еще более удлиняли продолговатость щек его. Из-за них торчали маленькие уши; серые небольшие глаза смотрели умно и выразительно; усов не было; цвет лица был смуглый и здоровый, несмотря на сухощавость всей фигуры.
– - Вы любите собак?
– - спросил он меня.
– - Люблю-с.
– - отвечал я рассеянно, всматриваясь в него и думая: "Неужели это Скандииавцев?"
– - А у вас есть собака?
– - У нас есть дворовая собака, -- отвечал я.
– - Эх вы, милостивый государь; дворовая собака разве собака? Вам который год?
– - Мне пятнадцать, скоро шестнадцать.
– - Что же вы так мало выросли?
Я покраснел.
– - А на охоту вы ходите? Впрочем, вам еще рано ходить на охоту; это серьезное занятие.
– - Раз или два раза я был на охоте -- это было в городе, -- я застрелил дикую утку (я солгал: утку застрелил не я, а Михалыч).
– - Это в городе-то? Где же это вы, милостивый государь, в городе утку застрелили? На каланчу она, что ли, села, или на дворе, дворовую?
Я не знал, что и отвечать, -- и досадовал, и краснел, и смеялся.
– - Вы придираетсь к словам!
– - сказал я.
– - А вы зачем так неопределенно выражаетесь?
– - Хорошо, что я с вами не знаком.
– - Отчего?
– - Да оттого, что я вижу по всему, что вы считаете меня ребенком.
– - А разве ребенком быть худо? Вот я не ребенок, -- прибавил он с живостью, -- так мне и жаль, что я уж не ребенок, и хочется, да уж не воротишь. Так-то, милостивый государь, вы нехотя сами себя изобличаете!.. Пижон, иси! выгоните его, пожалуйста, из гостиной: экой дурак! иси! пойдем домой!
Пижон со всех ног прибежал к нему. Я подумал: этот пес верно бы испугал Хрустина, и мне стало жаль, что Антон Ильич пошел в это время постоять около парников; он любил арбузы и вообще следил за их развитием.
– - Скажите, пожалуйста, Лизавете Антоновне, что я ушел. У меня дома обед простынет,-- сказал гость.-- Пижон, куда ты?.. Иси, дурак!
И он действительно ушел, сопровождаемый резвыми прыжками своей собаки.
Озадаченный таким непредвиденным и странным знакомством, я остался в зале, посматривая то в окошко на двор, то на девушек, тихо постукивавших коклюшками; мне казалось, что они тихо улыбаются. Этот господин с собакой всего только десять минут поговорил со мной и уж успел со всех сторон задеть мое самолюбие.