Стихотворения

Зилов Лев Николаевич

XVII.

А сил так много непочатых, смелых!… Так на пустынной площади кремень Ждет пасмурный подков разгоряченно-белых, Чтоб искрами спугнуть томительную лень, Быть заодно с конем, с разметанною гривой, С глазами красными и пьяным седоком, Когда бугры камней, заклокотав трусливо, Приникнут, злобные и черные, кругом!… Что ж надобно ему? Разнузданных мучений, Насторожающих утрат, бодрящих мщений Невидимого злого Божества?- Но

лишь внимательность растравится одна!

XVIII.

Не потому ль пари так проиграл бесславно, Намучась с Фаустом тщеславный сатана, Что встретил не борца, с которым был бы равный, А — любознательность, которой смерть одна Сильнее? И Творец земли недаром, В ответ на вызов дьявола, всегда Сводил его не с молодым, а старым, Кого вниманию наставили года! А там уж зажигай его любовной страстью Иль чем другим — не крикнет «стой!» он счастью, И даже возродясь из тлена молодым, Он будет созерцателем простым!

XIX.

Где грезы лунные ночного привиденья? Любовь не для него, он сам — не для любви! Его мечты, глумясь, уже коснулось тленье И бездной порваны грядущего пути! Мечтал — ее спасти и вот — ее он губит, И их удел один — к недавнему возврат… Ты лгал, апрель! Она его не любит! Ты лгал, апрель! Камин зовет назад! Но-пусть — он хочет жить, бороться силы хватит; Пусть в смерть судьба клубок свой темный катит, Пусть сгнивший гроб его злорадно ждет — Свой новый путь он до конца пройдет.

XX.

Он вынул бриллиант, не развернувши тонкой Знакомой замши, и швырнул в окно… И кто-то промелькнул, и засмеялся звонко, И солнечных лучей запутал волокно. Потом вскочил на ветки, задрожали, Мелькая ветки, спрыгнул, расплескав Ручей, и там в лазурной, легкой дали Помчался дымным облаком, зажав В ладонях вытянутых искру бриллианта, И лес — угрюмый внук угрюмого Атланта — Подняв небесный свод на рамена вершин, Ревниво скрыл его во мгле своих пучин.

XXI.

И мудро перешептывались сосны О нем, о маленьком, взволнованном Петре: Наследуют унылым зимам вёсны, Весенний жемчуг в зимнем серебре! И ты, пришедший к нам из праха снова, Не тяготись недавней тьмой могил, Как мы, восставшие из гроба снегового, Как струи рек из синих льдистых жил! Журчи с ручьем, шуми с мохнатой хвоей, Познай, как мы, волнений и покоя Размеренную смену бытия: И благо — жизнь твоя, и благо — смерть твоя!

XXII.

«Живи, как будто жизнь твоя не смолкнет вечно. Борись

за жизнь до смертого конца Меча защитного не покидай беспечно — Пусть он замрет с тобой, в пожатьи мертвеца! В любви и в радости коварно-лживо скрыты Мучительный удар, страданий долгих яд — Отдайся им, но панцирем покрытый, Но разума свободным шлемом сжат! Не затемни кристальных дней тревогой, Чужими помыслами, праздностью убогой, И никому не дай ты перейти Свои случайные, но вольные пути».

Глава третья

I.

Тускней огни свечей… Нет ни Петра ни Кади! Их комната угрюма и пуста… Уплыло солнце, в стекла рам не глядя… Чу — мыши бегают по скатерти стола: Их молчаливый пир таинственен и жуток: Лишь звякнет по тарелке яркий нож, Поднимутся скелеты птичьих грудок, В недопитом винe замрет, застынет дрожь… А по углам на паутинах гибких Повисли пауки… В саду, на ветках зыбких, Блестит синея сталактит дождя, И поезд гукает, с платформы уходя…

II.

В лесу, под соснами, на старый пень присела, Ладонями лицо закрыла, прядь волос. Повисла мокрая, прическа подурнела И расползлась жгутами светлых кос… Трясутся узенькие, сгорбленные плечи, И плачет маленькое сердце невзначай - В нем что-то скомкано и брошено далече, У новой чашечки обломан хрупкий край. Вдруг жутко понята неведомая тайна, Коснулось что-то темное случайно - Так подвенечное червонное кольцо Недобрым блеском заглянет в лицо.

III.

Он наклонился к ней, коснулся рук смущенно, И не было в губах простых послушных слов. Все спуталось, и думы монотонно Кружились странные в безумье полуснов - О ровном шуме старых узких сосен И о коре морщинистых стволов, О дятле вдумчивом, подсчет ушедших весен Ведущем для резных весенних облаков… О гребнях в волосах у Кади, пальцах тонких… О бабушкиных слепеньких болонках, Визжавших жалобно на беличьем меху, О дедe скорченном, завернутом в доху.

IV.

Он злобно обрывал кошмар и комкал мысли… Щемила тяжкая грызущая тоска, И думы порванные путались и висли, И жизнь была бессмысленно дика. Как-будто сдвинулись вокруг и полиняли Дешевых декораций лоскуты — Картонный пень, бумажный мох и дали, И в далях облака и замки, и мосты. И платье путалось за выступы и рамы, И выдранный лоскут холста у панорамы, Приколотый булавкой, западал, И там — за ним — чернел глухой провал.