Стихотворения

Зилов Лев Николаевич

VII.

Какъ-будто новые, грозя, сверкнули дали В пролет нечаянно раскрывшихся дверей… Петр подошел к столу и шляпку под вуалем Ласкал рассеянно и целовал скорей Пахучий нужный шелк… И думы были странны, Как будто шелк такой был бедный… да — И мог понять, какие вскрылись раны, Какая тяжкая гроза пережита!… Ведь надо ж было рассказать скорее О спазмах муки, становившихся острее, Острей!… Кому-нибудь, бессвязно, кое-как, Из

всей безмерности какой-нибудь пустяк!

VIII.

А черные слова ему шуршали снова: «К чему, зачем сходиться было нам? Тоской и муками отравленного слова Не избежать трепещущим губам! Измученная прошлыми мечтами, Я не люблю тебя, я не могу любить — Взят одинокими бессонными ночами Мой первый поцелуй. Он — там, он может быть Еще горит в батисте на подушке… Мой милый — дед-гусар на тетушкиной кружке, Мои свидания — в гостиной у окна… Моя любовь — на строчках дневника!»

IX.

«Я не люблю тебя! Ты слишком настоящий, Рассеянный, холодный… Ты — не мой! Мне надо тишины, от музыки звенящей, И ласк бессилящих! А там — покой немой, Бесстрастный, бесконечный, неисходный… В больнице где-нибудь неведомой сестрой, Чтоб быть одной, покинутой, свободной, Забывшей все, внимающей с тоской И смеху и глубоким вздохам счастья - Затем, что им не надобно участья, Что им не надобно ни ложечки у рта, Ни узкого больничного бинта!»

X.

«Ты слишком одинок, чтобы любить! Ты любишь Жизнь, а не Кадю, мiр мой — не меня! Как полесовщик меткою зарубишь, Заденешь мелом, мимо проходя. На слезы ты ответишь утешеньем; На горькие слова, на темную тоску — Погладишь по головке ободреньем… Я знаю, знаю все! И вот — еще могу Тебе разжевывать какие-то признанья, Как будто нужно капельки вниманья, И можно с этой капелькой понять, В какую щеку надо целовать!»

XI.

Я ухожу… Что ж? Предложи мне шляпку! Что ж? Позаботься о калошах и зонте! Моя любовь — мой дед — тебя бы назвал тряпкой! Да — дедушка был не чета тебе!… Ушла, калиткой стукнула… И стало Так тихо-тихо! Где-то мышь скребла… Когда бы знала, если б только знала, Какую боль душа перемогла! Петр для себя был страшным привиденьем — Хотел шагнуть, не мог; вжимал с ожесточеньем В ладони ногти — боли не было; кричать Хотел и тесных губ не в силах был разжать…

XII.

Уж утро дымное давно поголубело; Свой алый жертвенник сложил, погас восток; И

тень, упавшая от ели, загрубела, И стали четки колеи дорог. И нужно было больше отреченья От тягостной татуировки лет, Чтоб солнца подмечать свободное теченье, Чтобы понять о солнце птичий бред, Чтоб быть самим собой, как и бессонной ночью, И думать об одном, одно понять воочью, Что ты — один, что ты — впервые ты, И нет тебе нигде проторенной тропы.

XIII.

И вспомнил Петр, виском к стеклу окна прижавшись, О прошлом, о любви погасшей далеко… О том, как он ушел, кого-то не дождавшись, С почтовой станции, и было так легко, Да — так легко сквозь всю мучительную ревность, Сквозь всю тоску оборванной любви, И он познал тогда родных полей напевность, Так стали вдруг они печально-дороги… И долгих лет унылую вседневность Согрела ранняя ребяческая ревность К подростку-девочке, знакомой два-три дня, И помнил голос он и брошку из кремня.

XIV.

Припомнил бы, за ней он женщин много!… Но весь их зной, но вся их глубина Не скрыли от него далекого былого — Священней всех была ему она. Ведь только ей он не сказал признанья И рыцарски учтив был только с ней, И чисты лишь о ней его воспоминанья, Похожие на белых голубей. При имени ее не мог он скрыть волненья И в сердце, стариком, сберег благоговенье К когда-то сказанным, незначащим словам, К нечайному «Teбе», на зло сухому «вам»…

XV.

Но отбыл дед положенные годы, В могилу сдал невзрачный старый труп, Суровый крепостник не пережил свободы, Как сваленный, в надел из парка взятый, дуб. И вот взошел он вновь по радостным ступеням И, пододонный, поднял западню Навстречу новым тайнам и веленьям, Навстречу новому, неведомому дню. И снова девушка на солнечном nopoге, И помыслы его и девственны и строги… Казалось, сердцем принял он опять И благодать любви и жизни благодать.

XVI.

Но только для чего он не забыл так много, И для чего темнеет в нем самом Так много горького из прежнего былого, И юношеский ум крещен на жизнь в былом? Как будто он глядит сквозь толщу водяную, Как будто между ним и жизнью полумгла, Как будто он пришел не жить, а жизнь иную Пытливо сверить с той, которая была. И тусклый взгляд его отягощен вниманьем… Его страданье будет — состраданьем, Его любовь — холодная любовь, И кровь его — завод хронометра — не кровь!