Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Напрасно ты так раздумался, — строго сказал Матвеев. — Премудрости Годунова ради лжи, а ложь обернулась Смутой. Само имя русское уничтожилось... Ты погляди на свою державу, сколько она приросла в немецкую сторону. А на Полночь, а на Восход, да ведь и на Полдень! За два года пути невозможно достигнуть предела твоего царства. Сё твоё деяние, царь.
Алексей Михайлович одет был в простое платье. Кафтан шёлковый, но серый, однорядка сверху суконная и тоже серая, и шапка такая же.
Поглядел на Артамона Сергеевича добрыми печальными глазами:
— Держава-то у нас великая... Что людям царь! Живут себе, не ведая ни моих радостей, ни моей кручины.
— Державнейший! — распалился было Артамон Сергеевич, но государь прикрыл ему ладонью рот,
— Видишь? Насобирал кусков и ест. Радуется, Бог послал сыту быть. — Окликнул: — Дедушка!
Старик нёс ко рту хлеб, но, услышав, что его зовут, положил кусок в сумку. Подошёл, поклонился.
— Прими! — сказал царь и протянул нищему ефимок.
Старик убрал руку за спину:
— Мне бы денежку.
— Бери что дают.
Лицо у старика было золотистое от загара, перекрестился, сделал ладошку лодочкой, опасливо протянул. Царь бережно положил ему в ладонь тяжёлую монету.
— Знаешь, кто я?
— Богатый человек. Даёт тебе Бог.
— А тебе? Ефимки кидывают? — спросил Матвеев.
Старик засмеялся. Зубы у него были хорошие. И улыбка хорошая.
— Наши деньги — полушки. Да и то по большим праздникам, когда важные господа Богу молятся.
— Ну а какая тебе была самая щедрая милостыня?
— Жизнь! — весело сказал старик. — Бог жизнь мне дал.
— Ну а деньгами или другим подаянием?
— Было шубу зимой получил. Только уж очень вшивую... Рубаху без полы дали... А деньгами-то? Грош кинули, но то в Москве, на паперти Василия Блаженного... Больше моего никто мне в нищенстве не пожаловал.
— А ты кого осчастливил?
— Дочь. В девках пересидела. А избёнка у меня была махонькая. Но я — лошадный, корову имел, овечек. А дочка — как зайчиха. Первый раз родила — двойня. Другой раз — опять двойня. Тесно стало. Оставил я им всё и ушёл.
— Не горюешь теперь? — спросил царь.
— Нет. Был аки камень, мхом обрастал. А теперь аз — как Божья птица. — Улыбнулся, поклонился. — Большие вы мне деньги пожаловали. В храм пойду, помолюсь. Церквей кругом вон сколько, а службу недосуг послушать, собираючи крохи. Благодарствую.
Ушёл.
— Не знает, что я царь, — сказал Алексей Михайлович и вдруг спохватился: — Ступай, сыщи его. Если он готов землю пахать, дадим ему избу, всё, что надо.
Артамон Сергеевич пошёл вроде бы следом, в Успенский собор, но старика там не было. Кинулся в Духовскую церковь, в Троицкий храм, в Трапезный, в Сергиевскую церковь, в Михеевскую, заскочил в Надкладезную часовню — нет нигде! Упорствуя, обежал церкви Зосимы и Савватия, Смоленскую и опять по кругу — Успенский собор, Троицкий, Трапезную... Оглядел очередь за святой водой. Пропал старик.
Вернулся к царю Артамон Сергеевич виноватый. Развёл руками.
— Сразу надо было ему сказать, — вздохнул Алексей Михайлович. — Вот оно, знамение! Господь послал человека — твори доброе дело, торопись... Ефимком откупился.
10
Сладко пахло улицей, в горшке сёмушка варилась. Вчера привезли, вместе с письмом из Мезени. Грозный царь-государь явил милость свою неизречённую: вытянул горемык Настасью Марковну, Ивана с Прокопкой из ямы. А Прокоп, балбес, тотчас сам себе иную яму вырыл. Не для телес своих поганых — душу в землю закопал.
Работнице ребёнка сделал. Уж откуда она у них, из прежних ли домочадцев или местная какая сирота?
В письме была приписка: Прокопий божился — не виновен. Но девка отцом выблядка своего называет Прокопку. Двадцать пять годков мужику, самый пыл между ног.
Аввакум гнал из сердца семейное безобразие. Ради Христа, ради новомучеников, во спасение народа русского, ложью заляпанного, правду нужно было творить.
Денёчки приспели горячие. Савве, тюремному работнику, пришло помилование. Воеводская изба, как всегда, тянула — мзду подавай! — а Савва посмеивался:
—
Аввакум, однако, торопился. Савва должен был отвезти в Москву, пустить по белу свету «Житие», книгу «Бесед» и ещё письмо в Боровск — страдалицам Феодоре, Евдокии, Марии, Устинье. Им слово истины — дороже воли, пиршество душевное.
Писалось послание как псалом:
«Херувимы многоочития, серафими шестикрильнии, воеводы огнепальныя, воинство небесных сил, тричисленаня единица трисоставного божества, раби вернии: Феодора в Евдокее, Евдокее в Феодоре и Мария в Феодоре и Евдокее! Чюдный состав — по образу Святыя Троицы, яковселенствии учитилие: Василий и Георгий, Иоанн Златоустый! Феодора — огненный ум Афанасия Александрскаго. — Аввакум отложил перо, проверяя сравнение. Афанасий сорок семь лет управлял Церковью Александрии, но сколько гонений претерпел от ариан, от императора Юлиана Отступника, сколько раз его хотели умертвить. Бог того не попустил! Гибли те, кто желал святителю смерти. Аввакум тряхнул головой, соглашаясь с тем, что рука намахала. Пустился по волнам славословия, самого красного, в премудростях изощрённого, но с такой лёгкостью, будто все эти слова жили в нём и теперь он читал их наизусть. Против прежнего послания хвалы не токмо потяжелели — золото в слитках, но обрели сокровенную мощь молитвы. — Феодора — огненный ум Афанасия Александрскаго, православия насаждь учения, злословия терние иссекла еси, умножила семя веры одождением духа. Преподобная, по Троицы поборница великая, княгиня Евдокея Прокопьевна, — распалял и распалял себя яроречивый протопоп, — свет трисиянный, вселивыйся в душу твою, сосуд избран показа тя, треблаженная, светло проповеда Троицу Пресущную и Безначальную. Лоза преподобия и стебль страдания, цвет священия и плод богоданен, верным присноцветущая даровася, но яко мучеником сликовна, Мария Герасимовна, со страждущими с тобою взываше: «ты еси, Христе, мучеником светлое радование». Старец, раб вашего преподобия, поклоняюся главою грешною за посещение, яко простросте беседу довольную и напоили мя водою животекущею. Зело, зело углубили кладез учения своего о Господе, а ужа [29] моя кратка, достигнути немощно, присенно и прикровенно во ином месте течения воды».
29
Ужа — веревка.
Перечитал, похвалил себя:
— Зело, батька!
И вдруг ему подумалось: «Нас четверо мужей в Пустозерске, а их четверо жён в Боровске».
И горько стало: между четырьмя — война!
Озадачась, вопросил Евдокию с Марией, нет ли между них какого ропота. Не стерпел, пожаловался на своего отщепенца:
«Увы мне, грешному! Ей, слезам достойно есть: у меня здесь диявол от десных ссору положил, — в догматах считалися, да и разбилися. Молодой щенок, Фёдор дьякон, сын духовный мне, учал блудить над старыми книгами и о Святой Троице предкнулся, и о Христове во ад сошествии, и о иных, догматствуя по-никониянски, нелепотно. В книге моей написано и послано к вам о Господе. Аз же, не утерпев безумию его, и слышати не мог хулы на Господа Бога моего, отрезал его от себя и положил под клятвою, не ради внешних досад к ним, — никако же! — но ради бесстудства его на Бога и хулы на старых книг. Буди он проклят, враг Божий!»
Отложил перо, пошёл снял с огня кипящий горшок. О Фёдоре и думать не хотелось. Его и поминать бы не следовало, но страшно — не случился бы грех мудрования и между страдалицами пресветлыми.
Быстро приписал:
«А у вас, светы мои, какое догматство между собою? Женский быт одно говори: «как в старопечатных книгах напечатано, так и держу и верую, с тем и умираю». Да молитву Исусову грызи, да и всё тут. А о пищи и питии, и о чести века сего что роптать? Бросили вы сие, плюньте уже на всё!»