Столп. Артамон Матвеев

Бахревский Владислав Анатольевич

— Все под Богом ходим! Бог даст здоровья — и будет!

Тихо ехали к броду.

— А ведь нынче Ферапонт, чудотворец Можайский да Белозерский, — вспомнил Алексей Михайлович и глянул на Артамона ожидаючи.

Тот кивнул.

— Старец у меня ныне ферапонтовский живёт. Сказывал, Никону сон был: патриаршество-де от тебя взято, а дано — исцелять болящих да скорбящих. Старец за лекарствами прислан.

— Отпусти с миром. Всё, что просит, дай сполна и сверх того! — усмехнулся. — Беспокойнейший человек... То у него дар прозрения, теперь — целитель...

Артамон, кого в патриархи-то ставить?

Матвеев ответил на сразу.

— Кто в Новгороде, тому в Москве быть. Иоаким тебе люб.

— Павел Крутицкий болен. Илларион рязанский — нижегородец рождением. — Царь поморщился. — Натерпелся я от нижегородцев — Неронов, Аввакум, Никон... А главное — мужицкой крови. Иоаким — из Савеловых, старого дворянского рода, и сам человек государственный.

Артамон Сергеевич показал за реку:

— А ведь там дождь... Тучка серенькая, но смотри, как льёт!

— Ничего! — сказал государь. — Небось мы цари, не замочит.

Брод переехал с Натальей Кирилловной конь о конь. И — чудо! Дождь серебряною стеною вскипал в тридцати шагах, но ни царя с царицею, ни его людей даже не покропил.

Алексей Михайлович был ужасно доволен: по его словам вышло.

Домишко, куда зазвал царя с царицею Артамон Сергеевич, оказался хоромами, с подклетями, с тесовой крышей. Дубы кругом могучие, неохватные.

Встречать царя и царицу вышло всё семейство: старик со старухою, трое сыновей-отроков, трое девиц-невест. Девицы в красных сарафанах, отроки в рубахах, расшитых по вороту, по груди. Старики — в шубах, сам — в енотовой, жена — в лисьей.

Поклонились разом до земли, а отроки в три голоса звонко, ладно сказали стихами:

Радость велию месяц май ныне явил есть: Яко нам царевич Пётр яве ся родил есть. Вчера преславный Царьград от турков пленися, Ныне избавление преславно явися. Победитель прииде хощет отмстити...

Это были стихи Симеона Полоцкого, сочинённые ещё в прошлом году на день крещения новорождённого первенца Натальи Кирилловны.

Царица уронила радостную слезу, сняла с себя золотой крестик и подала детям:

— Через три денёчка царевичу исполнится годок. Молитесь о нём.

Царь дал ребятам ефимок, Артамону Сергеевичу сказал:

— Зело стихи говорят! Не хуже учеников Симеона. И немцев не хуже. Ты бы их в комедь отдал, в учёбу.

— Слушаюсь, пресветлый государь! У меня уже отобрано для Грегори двадцать три отрока да эти трое... Как только будет твой царский указ, пошлю всех в ученье в Немецкую слободу.

Царь подумал и согласился:

— Пусть среди немцев поживут. Но чтоб не долго.

Горница, где ожидал обед, была просторная, печь выбелена до голубизны, а на ней огромная роза. Лавки волчьими шкурами застелены. На стене медвежья, с башкой. Иконы

все в ризах.

Хозяин дома был охотником, некогда хаживал он с Артамоном Сергеевичем в его полку на поляков. В тех многих войнах жену себе приискал, гарную Параську.

Угощала Параська царя с царицей борщом красным, как огонь. И на вкус такими же огненным, с перцем, с травками. На перемену — вареники со свежей земляникой да клубничкою, с вишней на мёду, с черносливом.

Была ещё фаршированная щука, грузди, маринованные целенькими боровички. Сало простое, копчёное, обсыпанное красным перцем. Из питья горилка, тоже с перцем, терновочка, вишнёвка. На запивку — черничный сок, мочёная брусника.

Горилка взбодрила, терновочку с первого раза не распробовали, пришлось повторить. Тут и сальце нашло дорожку. Целёхонькие боровички изумляли и видом, и на вкус.

Ни царь, ни царица от борща не отказались. Вареники кушали глаза жмуря...

За столом вспоминали охоту, как Бурляй заразил гусыню да как дивно высоко залетел в небеса Аксак. Похваливали отроков-славильщиков. О царевиче Петре пошли речи. У него уже зубов полон рот. Говорит: «царь». А кормилице так даже приказывает: «Дай тити посасать!»

— На цаплю он у нас похож! — смеялась Наталья Кирилловна. — Ножки длинные, ходит уж так осторожно, будто по льду.

— В Коломенском будем Петрушин годок праздновать! — решил Алексей Михайлович. — Симеон-то новый дворец тоже стихами повеличал:

Дом зело красный прехитро созданный, Частности царствей лепо сготовленный. Красоту его мощно есть равняти Соломоновой прекрасной палате.

— Я царевичу Петру подарок приготовил, — сказал Артамон Сергеевич. — Но хочу посоветоваться с тобой, великая государыня.

Наталья Кирилловна опустила веки, приятно было: создатель её счастья всесильный Матвеев расстояние держит почтительнейше.

— Куклу мастер сделал. Офицера иноземного строя. В сапогах, в мундире, в шапке. Ключом в спине повернёшь — глазами туда-сюда водит, руку поднимает, а в руке сабля.

— Кто устроил? — у Алексей Михайловича уже огоньки в глазах.

— Ян Цыпер, рудознатец. Его Стаден привёз, с трубачами... Я чего спрашиваю? Не напугать бы царевича...

— А велик солдат? — спросила Наталья Кирилловна.

— С локоть.

— Ну, не больно велик. Петруша сметливый. Рад будет... Боюсь, только не приболел бы в самый свой праздник — ещё один зубок режется. Десятый!

— Десятый! — ахнул Артамон Сергеевич.

— Мы всё про Петра, а тридцатого и у Фёдор Алексеевича день рожденья, — сказал Алексей Михайлович.

Обомлел Матвеев: надо же так сплоховать!

— Фёдору Алексеевичу у меня конь приготовлен, — соврал, и от вранья охрип, пришлось промочить горло. — Он ведь у вас — великий охотник до лошадей!