Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Артамон! — позвал царь. — Грамоту да подарки святейшему Никону отправили?
— Да уже небось доставлено.
— Прощения у отца моего испросите всенепременно! Письменное. Письменное, говорю!
— Будет письменное, великий государь.
— Где патриарх? Духовную грамоту... не опоздать бы.
— За патриархом с час как послали, — сказал духовник.
— Артамон! Ты сам проследи, чтоб было записано... Прощения прошу у Никона, своего отца, святейшего иерарха и блаженного пастыря. — Алексей Михайлович
— Здесь я, великий государь.
— Сам проследи, так пусть и запишут — «святейший иерарх».
Приехал Иоаким. От старца веяло морозцем и здоровьем.
Благословил болящего, помазал святым маслом.
Духовную грамоту писали долго, с перерывами.
Спал Артамон Сергеевич перед дверьми царской спальни, в кресле.
Увидел — солнце. Лето. Алексей выглядывал из-за дерева и манил к себе. В отроческом обличье... Стало смешно, и Алексей тоже засмеялся. Они бежали через луг по одуванчикам. И вдруг царевич остановился... Ни ограды, ни терема — но дверь.
— Открывай! — крикнул Алексей.
Артамон налёг плечом — не заперта, подалась. И вдруг царевич толкнул его. Кругом была тьма и лёд. Погреб. Присмотрелся: на льду рядами свиные головы.
Артамон Сергеевич рванулся к свету — и открыл глаза.
Жарко. Истопники расстарались.
И увидел на ноге у себя — мышь. Дёрнулся. Мышь пискнула, прыгнула. Отворилась дверь.
— Государь зовёт, — сказал спальник.
Артамон Сергеевич потёр ладонями лицо, вошёл.
— Артамон, а сколько же мне лет? — спросил Алексей Михайлович. Осунулся, в глазах тревога.
— Через два месяца будет сорок семь, великий государь.
— Нет, не будет! — вздохнул, да так, что в груди застонало. — Угораздило Великим постом родиться. Оттого и царствие моё — постное.
— Ты сам — свет наш и праздник! — Слёзы душили Артамона Сергеевича: увидел, царь манит его рукой, как во сне:
— Наклонись!
Наклонился.
— О здоровье Фёдора правду говори, — за руку схватил да ещё и выворачивал. — Слышишь, правду!
— Его высочество поправляется.
Алексей Михайлович приподнялся с подушек, глядел в глаза.
— Жилец, спрашиваю?
— У твоего величества доктора отменные. А на Петра Алексеевича они не нарадуются.
— Ступай! — повалился на подушки. — Погоди! Наклонись, говорю!
Артамон Сергеевич наклонился.
— Береги Наталью Кирилловну! Жизнь Петра Алексеевича — твоя забота. Ох, Артамон! — закрыл глаза и уснул.
Утром пробудился радостный.
— Нынче воскресенье?!
— Суббота, — сказали ему. — Перенесение мощей священномученика Игнатия Богоносца.
— Дивную заповедь оставил нам святитель: крещение для христианина — щит, вера — шлем, любовь — копье, терпение — полное вооружение. Бог если и дал мне таланта,
Покатилась слеза по лицу, попросил позвать царицу, царевичей и царевен.
Лежал на высоких подушках, спокойный, красивый. Наталья Кирилловна привела Петра Алексеевича, няньки принесли Феодору и Наталью. Благословил.
— Будь опорой матушке! — возложил руку на голову Петра, рука дрожала.
Наталья Кирилловна, умирая от горя, бессловесно спрашивала: что же будет с нами?
Алексей Михайлович встрепенулся:
— Родион Матвеевич!
К постели приблизился боярин Стрешнев.
— Позови других!
Подошли Богдан Матвеевич Хитрово, его сын Иван, его племянник Александр Савостьянович, князь Фёдор Фёдорович Куракин.
— Вверяю вашей совести великую государыню, мать детей моих!
Артамона Сергеевича бил озноб: Стрешневы, да Хитрово, да Куракины уж так поберегут Наталью Кирилловну — света белого невзвидит. А детишки царицыны для них хуже змей.
— Кирилл Полуэктович! — окликнул государь Нарышкина. — Прозоровский! Вашей заботе Петра Алексеевича поручаю. Перед Богом за его жизнь ответчики. Да возьмите себе в помощь двух честных дворян, Фёдора Алексеевича Головина да Гаврилу Ивановича Головкина. Я о том думал — сё будут верные слуги царевичу-свету.
Наталья Кирилловна, выйдя из спальни, взяла Петра на руки, нашла глазами Матвеева. Смотрела яростно, требуя действовать.
А к умирающему чредою шли его старшие дети — племя Марии Ильиничны: дочери Евдокия, Марфа, Екатерина, Софья, Мария, Феодосия. Старшей, Евдокии, — двадцать шесть лет, младшей, Феодосии, — четырнадцать, умнице Софье — девятнадцать. Подвели Ивана. Ему уже было десять, а разумением — младенец. Тёр кулачками заплаканные глаза.
— Твоя молитва и спасёт меня от гнева Божьего, — улыбнулся Алексей Михайлович. — Фёдор где?
Пришли сёстры Ирина Михайловна, Анна Михайловна, Татьяна Михайловна.
У Ирины Михайловны под глазами черно.
— Простите меня, огорчаю вас, — осенил крестным знамением. — Ссор не затевайте, любите Наталью Кирилловну меня ради... Фёдор-то где?
Фёдора уже подводили. С одной стороны царевича поддерживал постельник Иван Максимович Языков, с другой — комнатный стольник Алексей Тимофеевич Лихачёв.
Царевич как тростиночка. Кожа на лице прозрачная, синие жилочки на висках.
— Батюшка, не оставляй нас!
— На всё воля Божия! — Алексей Михайлович погладил сына по лицу, благословил.
Фёдор наклонился, целовал отца в щёки, в бороду.
— Тебе — четырнадцать, — сказал Алексей Михайлович. — Мне шестнадцать было. Господи, Господи!
Закрыл глаза.
Языков с Лихачёвым подняли царевича под локти, унесли.
День прожили, слава Богу. Патриарх отслужил молебен. Алексей Михайлович покушал, поспал.