Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— А что ты сказала-то?
— Нет причины философствовать без пользы для человека. Наши-то гости об истине забыли, себя друг другу показывали.
— Керкира! — Глаза у Артамона Сергеевича сияли. — Ну-ка ещё чего-нибудь сказани!
— Н'oсце тэ ипсум. Сие по-нашему: «Познай самого себя».
— Вот это да! Вот это по-учёному! — хохотал Артамон Сергеевич. — Ну и бабы у нас!
Глава шестая
1
Судьба
Лигарид не успел до Серпухова доехать, а Матвеев уже спохватился.
— Нельзя Паисия выпускать из русских пределов, — говорил он государю с глазу на глаз. — Теперь доподлинно известно: владыка — тайный папёжник.
Алексей Михайлович ужаснулся про себя. Выходило, что все перемены в обрядах Православной церкви совершены с благословения Рима. Жестокими судами Лигарид разваливал исконное русское благочестие ради торжества папской курии.
— Нельзя! — согласился Алексей Михайлович, из холода его кинуло в жар. — Чего на папу пенять! Лигарид моему собственному неистовству поддакивал. Каково будет, если по всему миру протрезвонит о самодурстве московского царя.
— Владыку нужно в Киеве оставить, — сказал Артамон Сергеевич. — В Печерском монастыре.
Улыбнулся про себя. Без Лигарида Киев, может, и пришлось бы отдать полякам, но с Лигаридом — это дело уже совершенно немыслимое.
— Тому и быть, — сказал Алексей Михайлович и вдруг вспылил: — Сколько раз я тебе про театр поминал! Воз и ныне на дворе!
— Великий государь! — Артамон Сергеевич поклонился. — Место для театра мы с пастором Грегори присмотрели. Чердаки на дворе боярина Ильи Даниловича, к тебе по наследству перешедшему, зело подходят. Для посылки в Курляндию и в иные земли человека я подыскал верного. У меня даже указ заготовлен.
— Неси! — Алексей Михайлович обронил слово почти виновато, но глаза глядели пронзительно: что, поймался на брехне?
Артамон Сергеевич поклонился, вышел и в считанные минуты вернулся с грамотой.
— Читай! — строго приказал Алексей Михайлович, но было видно — доволен другом, слава Богу, не пустобрёх.
— Указ полковнику Миколаю фон Стадену, — начал Матвеев. — Ехати ему в Великий Новгород и во Псков и к курляндскому Якубусу-князю и, будучи в Курляндской земле, приговаривать великого государя в службу рудознатных всяких самых добрых мастеров...
— А театр?! — Алексей Михайлович даже побагровел: всё-таки надули.
— Изволь дослушать грамоту, великий государь.
— Дай мне... — выхватил лист, глаза вытаращил: — Где?!
— Здесь вот, — показал
— ...которые б руды всякие подлинно знали и плавить их умели, — читал Алексей Михайлович ворчливо и капризно, — да два человека трубачей, самых добрых и учёных, два человека, которые б умели всякие комедии строить. А буде он, Миколай, таких людей в Курляндии не добудет... Теперь сам.
Вернул лист Матвееву.
— ...Таких людей в Курляндии не добудет, и ему ехати для того во владения Свейского и в Прусскую землю.
— Спасибо, Артамон! — Алексей Михайлович смахнул слезу с глаз. — Утешил. Но двух человек для комедии мало. Пусть ищет человек с десять. И мастеров музыку строить, и столько же — комедию. О том на словах ему скажи. Да смотри, чтоб скудости в деньгах полковник не знал. А чердак для театра пойдём вместе поглядим.
Не поленился, осмотрел хоромы своего тестя Ильи Даниловича. Там же, на чердаке, горя нетерпением, повелел составить бумагу: «7180 г. майя в 10 день по указу дать из Галицкие чети на обивку стен и окон в чердаках, что на дворе боярина Ильи Даниловича Милославского, где быть комедии, 12 половинок осмь аршин сукон анбургских, зелёных и червчатых, да 9 аршин сукна английского, червчатого».
Выслушал написанное, одобрительно улыбнулся и шепнул Артамону Сергеевичу на ухо:
— Как дитём разродится, порадую Наталью Кирилловну, — глянул на друга строго. — И тебя порадую. Молись!
2
Икона Настасьи Узоразрешительницы, писанная Егором, стояла в изголовье великой государыни.
Срок близился, все вокруг были ласковы, улыбчивы, а у Натальи Кирилловны из сердца все чувства вытеснил страх.
Терпела, не плакала, но только потому, что знала: урони она хоть единую слезинку — удержу не будет.
Алексей Михайлович тоже места себе не находил, будто впервые предстояло изведать отцовство. На дню раза по три, по четыре прибегал на царицыну половину. То пряник принесёт диковинный, то гравюру немецкую — города, корабли среди морских волн, а то клетку с птицами. А на преподобного Никиту явился с ведром белой сирени и поднёс иконку Божией Матери, сказал:
— Обретена в древние времена на пустынном берегу Галичского озера. Иноку Авраамию явилась. Авраамий-то пришёл в Северную страну по благословению преподобного Сергия Радонежского. Светоносный образ, целительный.
Риза на иконе была золотая, с изумрудиками.
Подняла Наталья Кирилловна дивные свои очи на супруга, а в них слёзы непроливающиеся.
— Царь мой! Дороже золота мне чистота сердца твоего. Пожалей нас с дитём и старшеньких своих пожалей.
— О чём ты, голубушка?! — встревожился Алексей Михайлович.
— Нынче ведь казнь назначена. Я знаю — гетману да брату его. Помилуй их. Они на доверие твоё коварством ответили, изменой. А ты их — помилуй.
Алексей Михайлович улыбнулся: