Страх
Шрифт:
– В "Деле" все записано. Там читайте, - ушел от ответа Миус и посмотрел на трубы в углу комнаты.
По ним густо стекала ржа. Трубы умирали от нее. А он умирал от сырости в камере, которая похлеще этой ржи расплескала по потолку и стенам сине-черные пятна плесени. Миусу хотелось бы еще час, а если можно, то и два сидеть в этой светлой, прогретой солнцем комнате, и он не замечал ни грязи стен, ни трещин на стекле, ни таракана, бегущего по подоконнику, но для того, чтобы сидеть здесь час, нужно было разговаривать с неприятным собеседником, а этого он не хотел еще больше, чем возвращения в камеру.
– Вы учились в военно-морском училище?
–
– Учился, - еле выдавил из себя Миус.
– Сейчас бы, наверное, командиром подводной лодки были, - уколол его Тулаев.
– Капитаном второго ранга...
– Я хотел бы вернуться в камеру...
Глаза Миуса, примагнитившись к желтому стеклу окна, пили и пили солнечный свет, словно вдосталь запасались им на долгие нудные дни жизни в камере.
– Мы же почти не беседовали, - не понимал его упрямства Тулаев. Ладно. Вам неприятен этот разговор. Тогда давайте о другом. Скажите, у вас не вызвало сомнения, что все пять убийств в ресторане приписали вам. Ведь судя по баллистической экспертизе, это было совсем не так...
Морщинка исчезла со лба Миуса. Он повернулся лицом к Тулаеву и безразлично произнес:
– Чего тебе надо? Я ж нюхом чую, ты - не журналист...
– Почему это?
– А у меня был один корешок из журналистской братии. Так
он про их писанину никогда не говорил "статья". Как ты брякнул. Он
завсегда бухтел - "материал". А статьями зовут только не
журналисты, а лохи всякие. Типа тебя...
– Ты ошибаешься.
Тулаев неприятно ощутил, как прихлынула кровь к лицу. Он еще совсем не научился врать.
– Я никогда не ошибаюсь, - все тем же безразличным тихим голосом произнес Миус и встал.
– Разрешите идти в камеру, гражданин начальник? У нас обед сейчас. Пайку в коридор привезли.
– Но у меня еще есть ряд вопросов, - снизу вверх попросил Тулаев. Все-таки смертная казнь...
– С-сука позорная!
– выхлестнул яростный, совершенно
непонятно откуда прорвавшийся вопль Миус и кулаком с размаху врезал по плексигласу.
На нем сгустком проступило пятно крови. Размытое, с рваными краями, оно казалось чужим в следственной комнате, где все вокруг было зеленым стены, стулья, трубы, подоконник.
– Пошел на хрен! Я тебя на воле найду, ноги повырываю!
А-ак!
– еще раз ударом посадил он пятно на мутное стекло плексигласа.
Сзади Миуса распахнулась дверь, одновременно две дубинки опустились на его обритую голову. Он всхрипнул, сразу ощутил, что ему заламывают руки, и заматюгался в пол. Два прапорщика, младшие инспекторы, выволокли Миуса из следственной комнаты, что-то отрывистое крикнул начальник дежурной смены, майор, хлопнула дверь, и сразу все стихло.
Тулаев ошарашенно посмотрел на бурые подсыхающие пятна на плексигласе и углом глаза поймал открывшуюся слева, уже в его части комнаты, дверь.
– Познакомились?
– одними глазами хитро улыбался майор, заместитель начальника тюрьмы.
– Истерика могла и раньше начаться. Не зря ж у него кличка такая...
Тулаев нахмурил брови, но все же вспомнил единственную страницу в семи томах, на которой его недавний собеседник был назван не Миусом, а Фугасом. Значит, взрывается он круто.
– И давно его Фугасом зовут?
– спросил Тулаев.
– С первой отсидки. Еще с колонии малолеток. Он там за
кусок хлеба так одного отметелил за полминуты, что его в отряде сразу Фугасом прозвали. К тому же очень на его настоящую фамилию похоже...
–
Никакого толку с этого разговора.
– Соседа его приводить?
– Соседа?
Тулаев непонимающе смотрел на майора и только секунд через десять вспомнил, что приехал-то он сюда беседовать скорее не с этим Миусом-Фугасом, а его соседом по камере, запуганным и, скорее всего, отчаявшимся уж и дождаться "добро" на свое прощение о помиловании неким Семеном Куфяковым.
13
– Здравствуйте, гражданин начальник!
– в полупоклоне согнулся за перегородкой новый собеседник Тулаева.
– Слава Богу, что вы пришли! А то я уж думал, что и не поверят, значится, мне. А ведь, значится, поверили... Ну и слава
Богу!
– Присаживайтесь, - укоротил говорливого осужденного Тулаев.
– Очень вам благодарен. Обязательно, значится, присяду. С удовольствием полным, значится, присяду...
Играть в журналиста больше не требовалось. Тулаев убрал блокнот и ручку в карман брюк и сразу удивился ординарности, обычности лица Куфякова. Ему было уже явно за пятьдесят, но глаза, нос, рот, морщинистый лоб совершенно не запоминались, словно у мужика вообще не существовало ни возраста, ни лица. Вот выйди сейчас из следственной комнаты и тут же забудешь его. Такие лица Тулаев встречал у слесарей и электриков, у грузчиков в магазинах и водителей такси. Список можно было продолжать бесконечно. Наверное, жизнь специально создает такие лица, чтобы люди не могли их запомнить и, значит, не забивать понапрасну свою голову.
Раньше Тулаев считал, что именно на таких тихих, безликих трудягах держится жизнь. Так оно, может, и было бы, если бы иногда внутри них не оживал дьявол. А для того, чтобы он ожил, требовалось совсем немного - пару поллитровок водки и косой взгляд собутыльника.
У Семена Куфякова примерно с год назад таких собутыльников оказалось двое. Он притащил их в свою холостяцкую квартиру-хрущевку с улицы. Начали с вина, перешли на водку, потом опять скатились по градусному склону на вино, и вот тогда, после очередного стакана, Куфякову почудилось, что гости начали странно переглядываться. Он решил, что его сейчас будут грабить, и ударом кухонного ножа в сердце убил одного, а уже в прихожке, куда вскинулся второй перепуганный собутыльник, - и его. Потом почему-то решил, что пора расплатиться за старое соседу этажом выше, к которому ушла от него жена. Тот, ни о чем не подозревая, дверь открыл и сразу рухнул от уже отработанного удара в сердце. Оставалось еще разобраться с бывшей женой, но по пути к ней на работу его остановил на улице милицейский патруль. Куфяков еще успел проткнуть сержанту плечо вырванным из-под куртки ножом, но большего сделать не успел.
С трезвостью пришло раскаяние и длилось оно до сих пор. Но суд на его слезы внимания не обратил. Осталась одна надежда - просьба о помиловании к президенту. Он написал ее месяц назад, но ответа все не было, а Куфяков хорошо знал, что тюремное начальство не сообщает лишь об одном - об отказе.
И он с ужасом думал, что самое худшее уже состоялось.
А Тулаев знал, что Куфякову заменили "вышак" на пожизненное, но не имел права ему об этом сказать да и не хотел. Еще не известно, что испытал бы его собеседник от известия о таком исходе. Может, отчаялся бы еще сильнее. Ведь некоторым заменяли "вышак" на пятнадцать-двадцать лет строгого режима, и хоть для Куфякова при его пятидесяти с лишним это тоже ничего не давало, радости могло бы вызвать больше.