Страх
Шрифт:
– С черной смородиной?
– бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.
– С черной пусть бабы пьют, - цыкнул он через щель в
зубак.
– А нам чистяк давай.
Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла
– Наждак, ты - сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду!
– остановил его голос из тьмы.
– Не рыпайся! Пошли до хазы!
Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.
– Ты со страху в штаны наложил, Наждак!
– Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в
законе не попали.
– Как-кому вору?! Он - хиляк моржовый! Он...
– Вор - это не он. Вор в углу сидел.
– Ну и что?! Да я твоего вора!..
– Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он
тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?
– Да я...
– Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.
Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда - влево или вправо, - он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.
В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.
32
В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.
На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.
Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.
– Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте!
– поторопил прапорщик.
Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с
лежащим Миусом алюминиевую
– Пляши, Семен. Тебе письмо, - положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт.
– От братухи.
Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.
– Дай сюда!
– вырвал конверт Миус.
Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.
Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.
Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.
Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка. Тяжелое дыхание двигало спину, двигало майку, но не могло ее оторвать от кожи. Серые пятна пота сидели на застиранной ткани словно нарисованные.
– С-суки ментовские!
– прохрипел Миус и что-то еще пририсовал на стене острием ручки.
Последняя капля скатилась по бортику алюминиевой кружки в рот Куфякову, и тут же по его спине щедро сыпануло потом. То ли жара выдавила чай, то ли не выдержал он взгляда обернувшегося Миуса.
– Постучи в дверь, - приказал он.
На робкие постукивания Куфякова уголком согнутого пальца в дверь долго никто не отвечал. Раздражение сбросило Миуса с топчана. Он с размаху врезал ногой, обутой в кроссовку, по металлу. На двери испуганно распахнулось окошко. В ней портретом краснело лицо все того же прапорщика.
– Чего надо?!
– На, командир, - положил Миус на окошко мятые пятьдесят
тысяч.
– Надо флакон "Тройного".
– Где ж я его возьму?
– возмутился прапорщик.
– Его днем
с огнем ни в одном магазине не найдешь! Кругаля сплошная "Франция"...
– А у тебя... ну, у тебя с собой на дежурстве что есть?
– Ну это... с полфлакона какого-то ихнего дикалона. С
долларом на этикетке.
– Давай, - согласился Миус.
Деньги смело невидимым ветром. Резко захлопнутая створка помолчала и со вздохом упала опять. Сегодня ей приходилось работать больше, чем в обычный день.
– На, - поставила рука с криво остриженными ногтями плоский флакон с зеленой, как дверь камеры, крышечкой.
– Токо зажуйте.