Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Мюррей Дуглас

В течение 2000-х годов критика таких крайних примеров мультикультурализма в европейском обществе нарастала. Повсюду вопросы, над которыми размышляли европейцы, концентрировались вокруг границ толерантности. Должны ли либеральные общества терпеть нетерпимых? Или наступил момент, когда даже самое толерантное общество должно сказать «хватит»? Не были ли наши общества слишком либеральными и не позволили ли они процветать нелиберализму или антилиберализму? Примерно в это время, как отмечает Руми Хасан, эра мультикультурализма незаметно превратилась в эру «мультиконфессионализма». Этническая идентичность, которая ранее была в центре внимания дебатов о мультикультурализме, начала отходить на второй план, и вместо нее решающим вопросом стала конфессиональная идентичность, которая, как казалось многим, взялась из ниоткуда. То, что раньше было вопросом чернокожих, карибцев или североафриканцев, теперь стало вопросом мусульман и ислама.

Как и в предыдущие периоды послевоенных

перемен, процесс преодоления этого периода не был одномоментным. Европейским правительствам потребовались десятилетия, чтобы осознать, что эпоха гастарбайтеров прошла не так, как планировалось. Точно так же европейским правительствам потребовалось время, чтобы осознать, что если мигранты остаются в принятой ими стране, то им необходимы законы, защищающие их от дискриминации. Периоду мультикультурализма также потребовалось несколько десятилетий, чтобы выгореть. Но, как и в предыдущих случаях, даже когда его смерть была признана, а в данном случае объявлена, было неясно, что все это значит и что может прийти ему на смену.

Основная культура?

Одним из немногих, кто уже успел подумать об этом, был Бассам Тиби. Академик, который сам переехал в Германию из Сирии в 1962 году, в течение многих лет призывал к интеграции общин меньшинств в Германии. В изначально обескураживающей атмосфере он также разработал конкретную концепцию того, как это сделать. Европейские страны, по его мнению, должны перейти от политики мультикультурализма к политике лейткультуры или «основной культуры». Эта концепция, впервые выдвинутая им в 1990-х годах, утверждала необходимость создания мультиэтнического общества, которое охватывало бы людей разного происхождения, но объединяло бы их вокруг набора общих тем. [75] Как и джаз, он может работать, если каждый знает тему, вокруг которой он риффует. Но это не могло бы сработать, если бы тема была неизвестна, забыта или потеряна. В такой ситуации общество не только не сможет держаться вместе, но и будет представлять собой какофонию. Это была одна из первых попыток представить решение европейской мультикультурной проблемы, в частности, вопрос о том, как объединить людей столь разрозненного происхождения, какие сейчас существуют в Европе. Самый простой ответ заключался в том, что их должна объединять не обязательно приверженность к одному и тому же наследию, но, по крайней мере, единая вера в основные концепции современного либерального государства, такие как верховенство закона, отделение церкви от государства и права человека. Однако даже в то время, когда несколько деятелей, таких как Тиби, осмысливали эту эпоху, большая часть остального общества была вынуждена просто пережить ее. Если и была болезненная медлительность в поисках путей преодоления, то, по крайней мере, отчасти из-за ряда постоянных и болезненных когнитивных диссонансов.

75

В своем эссе 1996 года «Multikultureller Werte-Relativismus und Werte-Verlust».

Когда Европа поняла, что иммигранты останутся, у нее возникли две совершенно противоречивые идеи, которые, тем не менее, смогли ужиться на протяжении нескольких десятилетий. Первая — это идея, которую европейцы начали внушать себе начиная с 1970-х и 1980-х годов. Это была идея о том, что европейские страны могут стать новым типом мультирасового, мультикультурного общества, в которое может приехать и поселиться любой человек из любой точки мира, если он того пожелает. Эта идея не получила общественной поддержки, но имела определенную поддержку элиты, и, что самое главное, ее двигала неспособность любого правительства повернуть вспять процесс массовой миграции, как только он начался. Во время первых волн миграции (и, конечно, когда предполагалось, что многие иммигранты, по крайней мере, в какой-то момент все равно вернутся домой) мало кто возражал, если новоприбывшим не удавалось ассимилироваться. Более того, они редко хотели этого.

В той или иной степени в каждой стране новоприбывшие самостоятельно расселялись по городам и пригородам, как правило, в местах, где они могли работать. Даже когда работы не было, приезжие из тех же общин стремились переехать в районы, где жили другие люди их происхождения. Если их не всегда поощряли к этому, то уж точно мало кто препятствовал этому. Впоследствии в сегрегации обвинили правительство, но многие иммигранты сами себя сегрегационировали из вполне понятного желания сохранить свою культуру и обычаи в обществе, которое не имело с ними ничего общего.

Когда люди поняли, что приезжие никуда не собираются уезжать, у местных жителей также возникло определенное сопротивление их присутствию, и любое предложение о том, что мигранты должны изменить свой образ жизни, неизбежно вызывало ассоциации. Если иммигранты собирались остаться, то нужно было сделать так, чтобы они чувствовали себя как дома. Для этого необходимо было сделать целый ряд вещей. Но абстрактные

вещи делать было легче, чем практические. К числу абстрактных вещей относились явные усилия по адаптации или изменению истории принимающей страны. Иногда это было просто переписыванием истории или изменением ее акцентов. В других случаях это выглядело как активное принижение истории.

Одна из таких попыток, предпринятая президентом Вульфом, заключалась в том, чтобы превозносить любой аспект неевропейской культуры, чтобы поднять ее на уровень, по крайней мере, равный европейскому. Так, например, чем чаще происходили исламские теракты, тем больше возвеличивалось влияние исламских неоплатоников и подчеркивалось значение исламской науки. За десятилетие после этих терактов правление мусульманского Кордовского халифата в Андалусии (южная Испания) в VIII–XI веках из исторической безвестности превратилось в великий образец толерантности и мультикультурного сосуществования. Это само по себе требовало тщательной новой версии истории, но прошлое придумывалось для того, чтобы дать надежду настоящему.

Такие аспекты исламской культуры вскоре стали почти непосильным бременем. Выставка под названием «1001 исламское изобретение» посетила в том числе и лондонский Музей науки, настаивая на том, что почти все в западной цивилизации на самом деле возникло в исламском мире. Несмотря на аисторичность таких утверждений, они приобрели ауру веры. Люди приняли их за истину и перестали оспаривать все подобные утверждения. Стало не просто вежливостью, а необходимостью подчеркивать и даже чрезмерно подчеркивать, сколь многим европейская культура обязана культурам наиболее проблемных сообществ. Когда в 2008 году французский ученый-медиевист Сильвен Гугенхейм опубликовал эссе, в котором утверждал, что тексты из Древней Греции, о которых часто говорят, что их спасли арабские мусульмане, не знавшие греческого языка, на самом деле были сохранены сирийскими христианами, дебаты стали острой политической темой. Общественные петиции и письма осуждали Гугенхейма за его «исламофобию», когда он пришел к такому выводу. Немногие другие ученые даже высказались в поддержку его права говорить о том, что показывают представленные им доказательства. Если отбросить трусость, это была лишь одна из демонстраций насущной необходимости — как и аргумент «мы всегда были нацией иммигрантов», который был принят в то же время, — изменить довольно монокультурное прошлое Европы, чтобы оно соответствовало ее очень мультикультурному настоящему.

В то же время находились люди, которые доводили эти методы до крайности. Ведь еще один способ попытаться установить равные позиции между приходящими культурами и принимающей культурой — это принизить принимающую культуру. Один из печально известных и громких примеров этого — выступление министра интеграции Швеции Моны Сахлин в курдской мечети в 2004 году. Социал-демократический министр (которая по этому случаю надела вуаль) заявила своей аудитории, что многие шведы завидуют им, потому что у курдов богатая и объединяющая культура и история, в то время как у шведов есть только глупости вроде праздника летней ночи. [76] Другой способ добиться того же эффекта — настаивать на том, что европейской культуры, по сути, не существует. В 2005 году один журналист спросил парламентского секретаря шведского правительства и ведущего чиновника по вопросам интеграции Лисе Берг, стоит ли сохранять шведскую культуру. Она ответила: «А что такое шведская культура? И этим, я думаю, я ответила на вопрос». [77]

76

Цитируется в статье Карен Йесперсен в газете Berlingske Tidende, 19 февраля 2005 г.

77

Hege Storhaug, But the Greatest of These is Freedom (первоначально опубликовано на норвежском языке издательством Kagge Forlag, 2006), 2011 pp. 282-3.

Вряд ли можно винить одних только иммигрантов в возникшей путанице этой эпохи. Именно европейские общества, впустившие их в страну, не знали, как относиться к ним, когда они здесь окажутся. То, что политическим лидерам Франции, Германии и Великобритании (среди прочих) потребовалось шесть десятилетий иммиграции, чтобы заявить, что иммигранты должны говорить на языке страны, в которой они находятся, свидетельствует о наличии проблемы. Всего несколькими годами ранее такое требование было бы — и было — атаковано как «расистское». То, что канцлеру Германии потребовалось время до 2010 года, чтобы настоять на том, что мигранты должны следовать закону страны и Конституции Германии, указывает на провал Германии не в меньшей степени, чем на провал иммигрантов. Опять же, всего несколькими годами ранее любой, кто выступил бы с подобным призывом, подвергся бы обвинениям в самых низменных мотивах. Но в годы, предшествовавшие объявлению о завершении эры мультикультурализма, и до того, как политическая почва пришла в движение, было так много путаницы.