Странник века
Шрифт:
На небе набухла и округлилась луна, похожая на дверной глазок. Впрочем, в ту минуту, когда Франц мочился на сосновый ствол, никто во всем Вандернбурге на небо не смотрел, как никто не смотрел на часы Ветряной башни и не замечал их сходства со снабженной стрелками луной. Только Ханс и шарманщик, сидя у входа в пещеру, намеренно вглядывались в ночь. Прежде, до их знакомства, Ханс никогда не смотрел так подолгу в небо. Теперь же он привык к этому размеренному времяпрепровождению, сближавшему их без всяких слов и действий. Одинокие редкие звезды напоминали соль, которую кто-то сдул с ладони на небесный свод. Ханс и шарманщик видели их совсем по-разному. Для Ханса необъятность неба означала тревогу, выбор, неизвестное будущее. Шарманщик видел в очертаниях горизонта родной дом, защитный рубеж, свершившееся настоящее.
Ханс прошептал:
Небесными лучами Упьемся, как вином; Светить мы будем сами В сиянье неземном [79] .А
Поспешно вернувшись домой из пещеры, Ханс долго не мог заснуть. Струйки пота угрями извивались по его спине. Тело словно одеревенело. Лежа на спине, голый по пояс, он слышал каждый шорох ночи, стропил и окружавшей его мебели. Ноги не находили себе места. Дышать приходилось ртом. Он резко откинул одеяло. Провел рукой по низу живота. Пенис был напряжен. Ханс сбросил оставшуюся одежду. Мошонку свело холодом, головка пениса пылала. Он сжал его в руке и принялся возбуждать. Он делал это с каким-то ожесточением. Кожа следовала за его движениями, словно красная резина. Снизу вверх поднималась стиснутая кольцом сила. Ханс развел колени. Вены на руке набухли. Кровь колотилась в висках. Живот пытался сбросить с себя тяжесть. Все в его теле устремилось вверх. Он дрожал. Ему необходимо было исторгнуть это из себя немедленно. Сейчас.
79
Новалис «Гимны к ночи». Перевод В. Б. Микушевича.
В приоткрытое окно, шевеля занавески, залетал ветерок. Было уже очень поздно, но Софи еще не погасила ночник. В спальне пахло маслами: густым ламповым маслом, древесными и миндальными маслами для кожи. Раскиданные на туалетном столике щетки, расчески и пудреницы выдавали недавно царившую здесь сумятицу. На краю умывальника лежала влажная губка, на нижней полке примостились мягкие салфетки, кувшин, ароматические жидкости, мыльница и два полотенца, одно из них — недавно использованное. Рядом с кроватью, на овальном коврике, отдыхали небрежно сброшенные домашние туфли. По другую сторону шелковистой массой поблескивала ночная рубашка. Одна рука Софи лежала поверх теплого оранжевого одеяла, другая волнообразно змеилась под ним. Губы ее пересохли, и приходилось то и дело увлажнять их языком. Невидимая игла колола бедра и грудь. Снова и снова она подносила большой и указательный пальцы ко рту и облизывала. Потом опускала руку под одеяло, изнывая от нетерпения, от острой жажды. Слюна гусеницей поползла из угла ее рта к подбородку, от подбородка к шее, от шеи к углублению ключиц, от ключиц к груди, к ближайшему ребру, к впа-дине живота, а с живота — через легкую поросль волос — до самого паха. Все складки ее тела раскрылись. Судорога рванулась наружу. Палец-колибри продолжал упорствовать. Софи уступила наслаждению и рухнула в бездонную пустоту.
В письмах Ханс обращался к ней «милостивая Барышня», Софи в ответ называла его «уважаемым Простофилей». Он подписывал свои послания: «С должным почтением, ваш будущий похититель», она прощалась с ним фразой: «До столь нескорой встречи, у нас дома, в семь». Он посылал ей гребень в конверте и прикладывал записку: «Чтобы воспоминания обо мне не оставляли твою голову в покое». Она подтверждала получение, даря ему локон своих волос в тонкой бумаге с такой припиской: «Чтобы ты мог убедиться в исполнении твоих пожеланий». Они чаевничали вместе почти ежедневно, расчетливо и бесстыдно привлекая к своим беседам господина Готлиба, поскольку известно: все, что произрастает на виду, не так бросается в глаза. Они испытывали извращенное удовольствие, обращаясь друг к другу на «вы» и переглядываясь на «ты». Софи не знала, а может, не хотела знать, что будет с ней потом. Одно лишь ей было понятно: коль скоро происходит то, чему суждено произойти, она хочет только одного — не думать. Будучи формально обрученной, она вовсе не собиралась отказываться ни от одного из своих обязательств, но это все будет потом, после лета, а сейчас — не важно!
Во вторник с утра Ханса одолели два разнонаправленных настроения. Проснулся он на удивление рано и сам. Напевая lied [80] , умылся над тазом и побрился перед акварелью. Но вдруг, словно вспомнив какое-то событие, задумчиво уставился в окно. Сидя на крышке сундука, он собрался с духом и произвел устрашавшие его расчеты, из которых сделал вывод: два, максимум три, дня, если питаться только дома. В тревоге и надежде он спустился вниз и вопросительно посмотрел на господина Цайта. Хозяин устало пожал плечами: Писем нет, если будут, я сообщу.
80
Песня (нем.).
Все утро Ханс читал, потом позавтракал на кухне и отправился на Рыночную площадь поздороваться с шарманщиком. Кофе из экономии пить он не стал. Решил было нанести визит Готлибам, но Софи уехала куда-то с Руди. После ужина, не испытывая ни малейшего желания спать, Ханс пошел по кривым, по-прежнему неузнаваемым улочкам, через Высокие ворота, к мосту, а затем к сосновой роще. Франц приветствовал его радостным лаем. Шарманщик еще не спал или сделал вид, что не спал. Я принес вам сыру, объяснил свое появление Ханс. Спасибо, мой мальчик, поблагодарил старик, но что случилось? Ничего, ответил Ханс, не знаю, просто сыру принес. Шарманщик обнял его своими хрупкими руками, взял в грязные
На следующий день рано утром дробь копыт оборвалась у постоялого двора. Почтовый рожок заставил бритву господина Цайта замереть посреди намыленной щеки, и на подвязанный вокруг шеи платок капнули две темные капли. Хозяин тихо чертыхнулся на чистейшем вандернбургском диалекте. Когда рожок протрубил во второй раз, он выпятил живот, раздраженно хрюкнул и громко кликнул дочь. Спроси, что ему надо, прочистив горло, приказал господин Цайт, и разбуди этого лежебоку из седьмого. Лиза открыла дверь, почтальон окинул ее нетерпеливым взглядом и, не спускаясь с седла, вынул из седельной сумки и бросил ей в руки конверт с сургучной печатью. Вокруг, сверху и снизу, словно дневные фонари, засветились в окнах любопытные лица соседей.
Лиза промчалась по коридору третьего этажа и едва не врезалась в Ханса, который, не успев одеться, стоял закутанный в шерстяное одеяло. Ханс с улыбкой приветствовал Лизу. Она задержала взгляд на его безупречно ухоженных зубах. Оглядела шершавый от темной щетины подбородок и вздрогнула, сама не зная почему чувствует себя такой дурехой. Ну что, Лиза, отдашь мне письмо? спросил Ханс. Что? встрепенулась она, ах да! извините.
Ханс вскрыл конверт и торопливо принялся читать его с конца. Не прочитав остального, он уронил письмо на пол и побежал одеваться.
Прочертив траекторию маятника, листок приземлился текстом вверх возле ножки стула. Свет из окна перерезал его пополам. На более светлой половине, между эмблемой в виде птицы и начальной строкой письма, бросалась в глаза надпись: Издательство Брокгауза, Лейпциг.
Как обычно в полдень, воздух в «Центральной» начинал потихоньку густеть и наполняться запахами жареной пищи и рабочей одежды. Впервые за долгие месяцы Ханс почувствовал симпатию к набившимся в таверну вандернбуржцам. Стало быть, ты остаешься? возликовал Альваро, чокаясь кружкой с кружкой Ханса. Ханс радостно кивнул, улыбаясь перепачканными пеной губами. Вот ведь незадача, nino! [81] , засмеялся Альваро, а я уж не чаял, когда же ты исчезнешь с глаз моих долой!
81
Здесь: детка! (исп.)
Еще в середине апреля, когда его финансы начали подавать первые признаки истощения, Ханс написал письмо в издательский дом Брокгауза, предложив свои услуги в качестве рецензента и переводчика. К письму он приложил пространное описание своего профессионального опыта (частично вымышленного) и перечислил кое-что из публикаций. Среди прочего в нескончаемом списке своих достоинств Ханс упомянул, что переводит на немецкий — с большей или меньшей степенью мастерства, в зависимости от конкретного текста — с любого европейского языка, представляющего интерес с точки зрения литературной традиции. И в этом пункте, несмотря на преувеличиваемый во всех аспектах опыт, не так уж покривил душой. Он выразил готовность писать подробные статьи об авторах и книгах, отобранных издательством для перевода, составлять предисловия к сборникам стихов зарубежных поэтов, переводить эссе и стихи для журнала «Атлас». А в дальнейшем, если издательству это покажется интересным, готов был составить большую антологию поэтов, пишущих на всех европейских языках. Ответ, хоть и заставил Ханса ждать и даже заподозрить, что какие-то из его автобиографических вымыслов были разоблачены, все же оказался весьма благоприятным: издательство как раз лишилось двух сотрудников (одного — в связи с кончиной, второго — по причине увольнения) и подыскивало достойного рецензента, а также нового, хоть сколько-нибудь постоянного переводчика. Хансу предлагалась должность в журнале «Атлас». Но в качестве рецензента он должен был пройти месячный испытательный срок. Издательство принимало к сведению его предложение относительно антологии европейской поэзии, хотя в этом смысле ничего конкретного обещать не могло. Учитывая финансовое положение Ханса, самым приятным в этом благосклонном ответе было то, что к нему прилагались два задания, одно из которых сулило хорошее вознаграждение (второе предполагалось выполнить бесплатно — по словам издательства, «как подтверждение взаимных добрых намерений»). Едва дочитав ответ и прежде чем отправиться в «Центральную» на встречу с Альваро, Ханс настрочил два письма: первое, покороче, адресованное издательству Брокгауза, было написано в максимально ровной интонации и содержало согласие на предложенные условия, а также обязательство выполнить работу не позднее чем в десятидневный срок; второе, бестолковое и восторженное, сообщало добрую весть Софи. Засим он сбежал по лестнице вниз и обратился к хозяину: уважаемый господин Цайт, я хотел бы поговорить с вами о деле. После двадцати минут подсчетов и пересчетов, обоюдных препирательств и театральных стенаний хозяина Ханс заключил новый договор на месяц проживания с двухразовым питанием (с двухразовым? и речи быть не может! это просто невозможно! знаете ли вы, господин Ханс, какие нынче цены? вы разорить меня решили? двухразовое питание, говорите? даже не заикайтесь, ничего не выйдет!). Пока Ханс препирался с хозяином, Софи, закрывшись у себя в спальне, читала письмо, которое ей только что принесли. Она лежала на животе поверх пухового одеяла, обшитого оранжевой тафтой, скрестив в воздухе согнутые в коленях ноги, и невольно радостно вскрикнула, когда дошла до того места, где говорилось: «…так что, если все будет хорошо, тебе придется еще какое-то время потерпеть меня в Вандернбурге». На ее крик прибежала Эльза — узнать, что случилось. Софи прикрыла письмо подушкой и с невозмутимым видом села на кровати: Абсолютно ничего, а в чем дело? Мне показалось, удивилась Эльза, что вы кричали. Похоже, дорогая, улыбнулась Софи, что в этом доме даже чихнуть нельзя без последствий!