Странник века
Шрифт:
Так что же вы меня не учите? замерла на месте Лиза.
Прости? переспросил Ханс, завладев наконец корзиной.
Так учите меня, сказала Лиза, читать эти книги, которые читаете сами, ведь вы говорите, что я должна, что я должна? вот и учите меня (но я, то есть, смешался он, вернее, твои родные…), и не думаю, что это будет так уж трудно, я знаю немало грамотных дураков. Отдайте же мне корзину. Вот, так лучше, спасибо. Так, значит, завтра начнем? А сейчас извините. Матушка вот-вот придет, у нас уйма дел. Не буду вам мешать. До завтра.
Лиза спустилась вниз, чувствуя на губах улыбку и легкие колики в животе. Она вымыла кухню и пошла забирать Томаса из школы. По дороге ей повстречалась госпожа Цайт, спешившая домой, чтобы приготовить полдник. Ты опаздываешь, сказала она Лизе, мне не нравится, что твоему брату приходится ждать у дверей. Я стирала, ответила она, и убирала кухню. Очень хорошо, не сдавалась госпожа Цайт, но идешь ты слишком поздно.
Возле барочного фонтана на Рыночной площади Томас и его приятели играли в жмурки. Лиза наблюдала за ними со смесью досады и зависти, как будто вместе с этой игрой упускала что-то очень личное, но одновременно что-то новое, недавно вошедшее в ее душу не позволяло ей присоединиться к играющим. Братишка бежал с завязанными глазами, вытянув руки вперед. Вдруг он остановился, оттопырил ногу и три раза пукнул. Томас! завопила Лиза. Другие дети покатились со смеху. Томас снова бросился в погоню. Он поймал одного из приятелей, сгреб в охапку, ощупал его лицо, живот и пониже и выкрикнул его имя. Подбежали все остальные, чтобы помучить пленника. Образовалась куча-мала, вспорхнули голуби, кто-то кому-то влепил пару затрещин, после чего повязка перекочевала на глаза другому ребенку. Лиза изумленно улыбнулась. Возможно, эти мальчишки выглядели оболтусами, но веселиться они умели. Интересно, когда она сама последний раз играла в жмурки? Давно. Впрочем, не так давно. В прошлом году. А почему с тех пор не играла? Потому что ей это не к лицу, потому что она уже выросла из таких игр. Неужели? Конечно. Вообще-то. На какое-то мгновение Лизе все же захотелось побежать за братом, подурачиться с ним, покуролесить. Она уже готова была так и поступить, как вдруг сердце ее сжалось: с другого конца площади к ней приближался Ханс. Он шел к ней? Конечно. А может, и не к ней, потому что вдруг стал отклоняться в сторону, но куда? пока не остановился перед бородатым стариком, который зарабатывал игрой на передвижной шарманке. Ханс наклонился, положил в тарелку монету и — вот чудеса! — погладил черную собаку нищего. Только после этого он поднял голову и заметил Лизу. С хорошо рассчитанным безразличием она подняла в приветствии руку. Потом повернулась и окликнула брата: Томас, бога ради, будет тебе валять дурака, пошли домой, уже поздно!
Назавтра в полдень Лиза явилась к Хансу и все-таки уговорила его тайно давать ей уроки. Они решили встречаться раза два в неделю, примерно в одно и то же время: когда Ханс уже встал, Лизин отец уже отправился пить пиво, а мать закрылась на кухне, чтобы готовить обед. Получасовой урок — именно на это время, согласно Лизиным расчетам, она могла безнаказанно исчезнуть из поля зрения родителей. Полчаса погружения в книги. Полчаса чтения с не свойственным ей выражением лица. Полчаса наедине с ним. Ханс купил ей тетрадку и карандаш. Все это он запер от любопытных глаз в сундук.
Лиза начала учить алфавит, складывать слоги и составлять слова с такой быстротой и рвением, что Ханс не переставал изумляться. Видя, как она старается, выписывая слова, слушая, как с трогательным тщанием выговаривает дифтонги, Ханс испытывал искреннее волнение (волнение, смешанное с другой, более темной дрожью) и понимал, что еще не все потеряно. Лиза училась с почти яростным усердием. Занимаясь уборкой, шитьем или стиркой, она только и делала, что повторяла мудреный алфавит. По ночам, когда родители уже спали (или, оборвав торопливый скрип кровати, прекращали громко сопеть), она зажигала масляную лампу, пододвигала ее к кровати и карандашом брата тщательно выписывала буквы. Ей нужно было делать задания хорошо, и не просто хорошо, а еще лучше. Слишком многое было поставлено на карту: ее любовь, успех, родительская кара, мнение Ханса.
Как-то раз, когда Ханс писал рецензию на книгу, его отвлек шум в доме. Отвлек отчасти потому, что книга казалась ему откровенно скучной, отчасти потому, что трудно было не обращать внимания на возбужденный голосок вернувшегося из школы и бегавшего по коридорам Томаса. Ханс с хрустом потянулся и пошел в гостиную выпить кофе. Увидев, что он спускается вниз, Томас, как всегда, радостно его приветствовал, проделал несколько кульбитов, хихикнул и убежал искать новых развлечений. Ханс смотрел ему вслед, чувствуя себя одиноким и думая о том, что нет на свете более беспечного взгляда, чем взгляд резвящегося ребенка. Эти неугомонные глаза Томаса, так же быстро загоравшиеся, как и терявшие интерес, этот взгляд, кочующий по окружающему миру, — влюблялся ли он во все, что видел, или просто ни на чем подолгу не задерживался?
Томас любил так упоенно ковыряться в носу, как будто в глубине его ноздрей таились какие-то несметные сокровища. И делал это не одним пальцем, а двумя,
Школьная программа Томаса состояла из чтения, чистописания и арифметики, но львиную долю в ней занимал катехизис. Как выяснил Ханс, одноклассники Томаса были детьми ремесленников, крестьян и живших в городе евреев, иными словами, школа была публичной. На прошлой неделе Томас плохо себя вел, по крайней мере так считал учитель, который задал ему сто раз написать в тетради девиз «Терпение, Благочестие, Целеустремленность» и столько же раз просклонять все три существительных. Учитель застукал Томаса в тот момент, когда он менялся с приятелем постыдными картинками. В течение четверти часа учитель порол обоих перед всем классом. И попутно комментировал, что делает это им во благо и что они должны научиться отвечать за свои поступки. Узнав о случившемся, господин Цайт пошел в школу извиняться. Учитель напомнил ему, что если в доме не поддерживается такая же строгая дисциплина, какую стремятся привить детям в школе, то все усилия учителей будут тщетны. Большой дока в педагогике, господин Цайт вернулся домой в страшном гневе и еще четверть часа порол сына, припоминая ему все жертвы, которые принесли ради него мать и отец.
Ханс пробовал убедить Томаса в необходимости учебы, но мальчик простодушно и одновременно прагматично отметал все выстроенные перед ним аргументы. Ну для чего мне читать? возражал он, опершись локтями о книгу. Для всего, отвечал Ханс, для любого дела, которым ты хочешь заниматься. А я хочу заниматься ничем, парировал Томас. Для этого, улыбался Ханс, то есть чтобы жить и ничем не заниматься, тебе придется особенно много узнать. Но существует только три способа что-то узнать, Томас: на собственном опыте, из того, что ты услышал, и из того, что прочитал. Но поскольку детям почти ничего не разрешают делать и не позволяют слушать взрослые разговоры, единственное, что им остается, — читать, понимаешь? Ну ладно, усомнился Томас, а писать? а писать-то зачем? Ханс с улыбкой воскликнул: Для мумий. Для мумий? удивился мальчик, каких мумий? В Древнем Египте, ответил Ханс, а! кстати: если ты найдешь на карте Египет, получишь пакетик карамели — географические карты служат и для этого тоже! — так вот, в Древнем Египте имена умерших царей записывали, поскольку знали, что написанное живет дольше памятников, дольше домов и даже дольше мумий. Чепуха! воскликнул Томас, как может слово прожить дольше, чем камень? камни прочные, а слова нет. И вообще, слова можно стереть, вот, видишь? карандашные слова вообще не живут… Ты прав, согласился Ханс, но подумай о том, что ни ты, ни я никогда не сможем построить крепость или пирамиду, потому что для этого нужно много времени, денег и людей. Но и ты, и я преспокойно, и без посторонней помощи, можем написать слова «пирамида» и «крепость». Глупости! повторил Томас, ковыряя в носу. Но через секунду, когда Ханс уже уходил, он остановил его вопросом: Послушай, а как жили эти мумии?
Извините, сказала госпожа Цайт, входя в гостиную, я хотела с вами поговорить.
Ханс как раз допивал свой кофе и кивнул хозяйке на диван. Солнечный свет вдруг как-то резко поблек. День растворился в котелке.
Нет, спасибо, ответила хозяйка, я предпочла бы постоять. И сразу перейти к делу, потому что и у вас работа, и у меня. Я хотела поговорить о Томасе. О его учебе. Я знаю, что вы взялись помогать ему с уроками и учите его всякой всячине. Я премного благодарна вам за беспокойство. Но мой сын не нуждается в персональных учителях. А если бы нуждался, можете не сомневаться, мы бы ему наняли. Томас ходит в хорошую школу, где его учат достойным вещам. Ни у его отца, ни у меня такой возможности не было. Томас говорит, что ему в школе скучно. Меня это не удивляет, если учесть, что вы дарите ему конфеты и затеваете с ним игры, которые отвлекают его от уроков. Нет, секундочку, это вы меня послушайте. Я знаю, что вы делаете это с добрыми намерениями. И, повторяю, я вам благодарна. Но обучение моего сына — дело его родителей и учителей. А не чужестранцев, проживающих на постоялом дворе. Не знаю, понятно ли я говорю. Вот и отлично. В таком случае я рада. Нет, мне не интересно. И простите, но вынуждена вам заметить, что это и не ваше дело. Одним словом, как мать Томаса, прошу вас ничему его не учить, особенно тому, что ему не пригодится в школе. Как я уже говорила, вашу добрую волю я уважаю. Уважьте и вы мою. Всего хорошего. Когда захотите ужинать, дайте мне знать.