Странник века
Шрифт:
Рейхардт замолчал и перевел взгляд на погружающиеся в темноту поля.
На улице становилось все теплее, и в коридорах постоялого двора замелькали тени и фигуры — они попадались Хансу на глаза, когда он выходил на лестницу. Он не знал, кто эти люди, не знал их имен, никогда не вступал с ними в разговор, но их ненавязчивое присутствие создавало ощущение хоть какого-то соседства. Госпожа Цайт вдруг словно бы похудела, и движения ее наполнились энергией ворвавшегося ветра. После завтрака, к которому Хансу редко удавалось вовремя проснуться, Лиза с целой корзиной белья отправлялась стирать на оттаявшую реку. Господин Цайт теперь вставал чуть раньше, завтракал с семьей и почти всегда сразу уходил из дома, словно яркое солнце служило для этого предлогом. Он провожал Томаса в школу и возвращался к обеду. Его слегка
Добрый день, уже среда! приветствовал господин Цайт проходившего мимо конторки Ханса, хорошо ли почивали? Я? отозвался Ханс, да, вполне, а что? Уж больно непривычно видеть вас, двусмысленно улыбнулся хозяин, проснувшимся еще до полудня. Вообще-то, признался Ханс, я пришел узнать, нет ли для меня почты. Для вас? удивился хозяин, нет, ничего нет. Вы уверены? с тревогой переспросил Ханс. Абсолютно, ответил хозяин, стараясь втянуть живот за конторку, чтобы обрести более респектабельный вид. А почтальон сегодня уже проезжал? допытывался Ханс, ведь почта из Лейпцига приходит по средам, я не ошибаюсь? Совершенно верно, ответил господин Цайт, почтовая карета из Лейпцига прибыла сегодня утром и проехала мимо наших дверей без остановки. Ханс вздохнул. Плечи его поникли. Впрочем, он быстро справился с собой, повеселел и вышел, пожелав хозяину удачи.
Без четверти четыре, то есть за пятнадцать минут до назначенного времени, Ханс постучал в ворота Готлибов, и Бертольд проводил его в гостиную. Ханс спросил, дома ли господин Готлиб, которому он хотел засвидетельствовать свое почтение, но Бертольд ответил, что, к сожалению, хозяин уехал с визитами и вернется поздно. После нескольких минут тревожного ожидания Ханс задался вопросом, приводит ли Софи себя в порядок в будуаре или старается его наказать. Но едва большая стрелка часов коснулась цифры двенадцать, в противоположном конце коридора зашуршали юбки Софи. Ханс вскочил с дивана, снова сел, снова вскочил. Добрый день, произнесла Софи, входя в гостиную, и пусть в анналах истории запишут, что непунктуальным сегодня был ты.
Спрятав нос в чашку и выставив над краем только глаза, чтобы следить за Софи, Ханс вскоре понял, что интерпретировать выражение ее лица на сей раз ему не удастся: она оскорблена или серьезна? весела ее улыбка или иронична? Он закинул ногу на колено, она сняла свою ногу с колена. Он сцепил вокруг него пальцы; она расцепила свои и положила ладонями вниз. Ханс нахмурил лоб, словно собираясь что-то сказать; она подняла брови, словно приготовившись слушать. Стало быть, ты прочла? попытался прощупать почву Ханс. Да, ответила она, твое письмо я прочла и потому просила тебя прийти. Раз уж я здесь, продолжил он, одним словом, пользуясь тем, что мы оба здесь, я бы хотел еще раз принести свои извинения за сказанное в тот вечер, но я действительно не хотел, уверяю тебя, никогда даже не помышлял, то есть в мои намерения. Не утруждайся, перебила она его речь, ты все объяснил в письме. Значит, спросил он, ты по-прежнему на меня сердишься?
Сержусь? переспросила Софи, и звук ее голоса завис, как вибрация камертона. Она посмотрела вокруг, убеждаясь, что поблизости нет ни Эльзы, ни Бертольда. И совершила нечто столь стремительное, что только потом, в воспоминаниях, но не в тот момент, Ханс сумел отчетливо разглядеть.
Она подалась вперед.
На секунду замерла.
Перегнулась через низкий стол.
Нашла его губы.
Раздвинула их теплым, решительным языком, повергнув его рот в полное смятенье.
Коротко, волнообразно.
Отпрянула.
Откинулась назад.
И снова оперлась о спинку кресла, не изменившись в лице.
В ответ Ханс что-то бессвязно промычал. Рот его наполнился всевозможными вкусами. В голове зашумело. Но поведение Софи отнюдь не разрешило его сомнений: она смотрела на него совершенно невозмутимо, словно он на какое-то мгновение погрузился в фантазии, а затем, придя в себя, нашел все на прежнем месте, включая неподвижную, приготовившуюся его слушать Софи. Самым невыносимым и восхитительным было именно это затянувшееся молчание. Софи не выказывала намерений что-либо говорить. А Ханс перебрал в голове целую сотню слов, но все они растворились у него на языке. Этот поцелуй не имел объяснений.
Ты сожалеешь? наконец нашелся он, это же так понятно, поверь, то есть, если это был мгновенный порыв и ничего больше, я буду считать, клянусь тебе, что ничего не произошло, ты можешь не волноваться, со мной проблем не будет, ведь подобные вещи, одним
Софи прикрыла глаза, пропуская мимо ушей этот поток бесполезных комментариев, и продолжила наслаждаться предшествующей тишиной. Затем она медленно улыбнулась. Наклонилась к Хансу, чтобы снова его поцеловать, на сей раз — гораздо более страстно, глубоко и продолжительно. Она укусила его за губу. Он положил руку ей на затылок.
Когда они оторвались друг от друга, Ханс заметил, как исказилось ее лицо, и подумал, что ей страшно оказаться застигнутой врасплох.
Но то, что испытала Софи, не было страхом. Это была томительно-сладостная боль в паху.
На первый взгляд кафе «Европа» могло показаться очередным отражением бесконечных витрин Стекольного проезда, плотно заселенного городскими стекольщиками. Из-за тесноты этой улочки прогулка между мастерскими действовала гипнотически: каждая витрина отражалась в витринах напротив, а в солнечные дни эти отражения накладывались друг на друга, и трудно было найти нужную дверь. По крайней мере, именно так случалось с Хансом всякий раз, когда он сворачивал в Стекольный проезд, чтобы выпить в «Европе» чашку горячего шоколада или же взбодрить себя энной чашкой кофе и полистать газеты.
Кафе «Европа» было единственным местом в Вандернбурге, где можно было прочесть не только несколько жалких страничек «Знаменательного», но и зарубежную периодику, в основном французскую, а также центральные газеты Берлина, Мюнхена, Гамбурга, Дрездена и Франкфурта. Впервые оказавшись в кафе, Ханс с удивлением обнаружил на журнальных полках литературное приложение к «Утренней газете» [72] и даже «Всеобщую литературную газету» Йены [73] . Поскольку сюда же иной раз завозили старые выпуски испанской «Газеты» [74] и «Ежедневника новостей» [75] , Альваро регулярно, хотя бы раз в неделю, возился здесь со своей бухгалтерией. Едва взглянув на новости из своей страны, он тут же принимался честить на все корки короля Фердинанда и цензуру. Однако с явной жадностью, казавшейся Хансу и странной, и трогательной одновременно (будучи не в состоянии покинуть Вандернбург, его приятель и из Испании еще не уехал), продолжал читать все подряд. В отведенные для чтения дни Альваро приносил в кафе вырезки из «Досуга испанских эмигрантов» [76] и других эмигрантских изданий Лондона, которые получал по подписке. Он занимался тем, что сопоставлял новости, ожесточенно жестикулировал и забывал про остывающий кофе.
72
Возможно, имеется в виду «Stuttgarter Morgenblatt» («Штутгартская утренняя газета»).
73
Газета «Allgemeine Literatur-Zeitung» издавалась в Йене с 1785 г.
74
«La Gaceta de Madrid» («Мадридская газета») издавалась с 1697 по 1936 г.
75
«Diario de avisos de Madrid» («Ежедневник новостей Мадрида») издавался в XIX в. начиная с 1825 г.
76
Ежемесячный журнал «Ocios de Espanoles Emigrados» издавался в Лондоне с 1824 по 1827 г.
В ту субботу они сидели за одним из круглых столиков кафе «Европа» под блеклым светом масляных ламп. В глубине зала, в ореоле табачного дыма, вырисовывались два бильярдных стола. Альваро только что сложил газету и снова про себя отметил, что Ханс сегодня ведет себя как-то странно, впадая то в эйфорию, то в печаль. И, конечно, не ошибся. Кроме шарманщика, Ханс ни с кем не говорил о том, что с ним приключилось в среду в доме Готлибов. Даже с самой Софи, последние письма которой были полны двусмысленностей и намеков. Ханс понимал, что не должен объяснять Альваро причину своей эйфории, поскольку тот в некотором смысле был в курсе всей истории с самого начала. Что же касалось печали, то здесь Ханс решил быть откровенным.