Странник века
Шрифт:
Мне неловко тебе об этом говорить, признался он, но, похоже, остаюсь без средств к существованию (ты шутишь! изумился Альваро, почему же ты мне ничего не говорил?), вот говорю, прежде мне было неудобно, даже думать об этом не хотелось, все ждал какого-то счастливого случая, сам не знаю какого. До сих пор я вел такой образ жизни: работал, копил деньги, а потом путешествовал, пока они не заканчивались, и тогда начинал все сначала. Но здесь получилось по-другому, здесь я задержался дольше, чем следовало, то есть несообразно своим сбережениям, так что больше оставаться не могу (еще как можешь, дружище, этого не хватало! возмутился Альваро, решительно шмякнув чашкой о блюдце, сколько тебе нужно?), нет, спасибо, но, честное слово! это не решается долгами (ах нет? а чем же?), добрыми известиями. Если они придут, все встанет на свои места. А если я их не получу в течение, скажем, восьми, максимум десяти дней, то мне точно придется ехать в Дессау, предстать перед господином Лиотардом и попробовать найти себе что-нибудь там (но позволь мне хоть немного тебе помочь! для чего же существуют друзья?), друзья, дорогой Уркихо, существуют для того, чтобы нас выслушивать, именно этим ты сейчас и занимаешься и, поверь, оказываешь мне неоценимую услугу.
77
Здесь: мерзавец (исп.).
В тот вечер приятели ужинали в «Центральной», когда им на спины опустились две тяжелые, благоухающие цитрусом длани. Обернувшись, они увидели над собой чисто выбритый подбородок Руди Вильдерхауса. Извините, господа, сказал Руди, что не подошел поздороваться раньше. Ну что вы! холодно улыбнулся Ханс, это мы должны извиниться, что не заметили вас раньше. А вы и не могли меня заметить, возразил Руди, мой стол в глубине. Я всегда резервирую именно этот, там спокойнее; почему народ так любит толочься в дверях? Во всей Германии не найдется гения, который мог бы дать мне ответ, но факт остается фактом, господа: никто не желает и двух шагов пройти внутрь!
Руди расхохотался, зажмурив один глаз и слегка прищурив второй, чтобы пронаблюдать, смеются ли эти двое. Приятели переглянулись и выдавили из себя немного смеха, зазвучавшего, впрочем, вполне искренне, когда каждый заметил нелепые потуги другого и расхохотался уже от души. Короче, господа, сказал Руди, указывая вглубь таверны, буду очень рад, если вы соблаговолите к нам присоединиться. Ханс и Альваро обернулись и разглядели горящие сигары господина Гелдинга и его партнеров.
Какой приятный сюрприз, приветствовал их господин Гелдинг. Господа, думаю, все вы уже знакомы с господином Уркио, представителем наших оптовых закупщиков в Лондоне. Господин Уркио, не знаю, знакомил ли я вас раньше с господином Клинсманном? ну конечно, ясно, мне тоже так казалось, а с господином Фёллером? да вы садитесь, пожалуйста, садитесь! наш сиятельный господин Вильдерхаус как раз рассказывал нам, что вы составляете ему компанию в дискуссионном салоне, кто бы мог подумать! ну и дела! дискуссионный салон! воистину, господин Уркио, вы просто шкатулка с сюрпризом!
В центре стола красовался на блюде жареный цыпленок, рядом — миска эндивия со специями и глубокая тарелка клубники. Ваше здоровье! рыгнул господин Гелдинг, а затем подцепил двумя пальцами клубничину и окунул ее в пиво. Руди, с одобрением относившийся к остротам господина Гелдинга, хмурился всякий раз, когда тот рыгал. Почти сразу же все собравшиеся — Альваро в том числе — заговорили о делах. Руди и Ханс приглядывались друг к другу молча, как два игрока за игровым столом. (Ох! воскликнул один из партнеров господина Гелдинга, не упоминайте мне вашего Варнхагена, у этого типа только два таланта в жизни: брать авансы и не расплачиваться в срок!) Чем более дружелюбно Руди вел себя с Хансом, тем сильнее нервни-чал Ханс: почему он так мило улыбается, если они никогда не питали друг к другу симпатии? почему берет на себя труд подливать ему в кружку всякий раз, когда уровень пива опускается ниже середины? хочет его напоить? что-то прознал? или надеется выведать? (Ради бога, Уркио! Оставьте при себе свое человеколюбие, да таким манером крестьяне скоро заживут лучше нас, послушайте, что я вам скажу, мой дед был крестьянином, я знаю, что говорю, и тогда это действительно был тяжелый труд! и не надо мне про то, что рабочих рук не хватает, друг мой, конечно, не хватает, если все их дети получили профессию или берут уроки калиграфии!) И все-таки, из чисто мужского гонора, которого сам в душе стыдился, Ханс выпивал все, что ему наливали, словно своим отказом не просто проявил бы невежливость, но признал бы, что основания для подозрений у Руди есть. По мере того как алкоголь тихой сапой заползал в его сознание, ему все отчетливее казалось, что память — это тоже жидкость, пена, пузырящаяся у края стеклянной кружки, сквозь которую просвечивают все его секреты. (Давайте начистоту, говорил партнер господина Гелдинга, уважения достоин всякий, кто уважает нас, начальство, а то, знаете ли, у каждого теперь свое суждение, а за душою — ни гроша.) Руди что-то говорил Хансу, говорил очень приветливо, поглаживая его по плечу рукой, напоминавшей Хансу ползущего вверх паука (эх, хорошо! рыгнул господин Гелдинг и грохнул кулаком по столу), рассказывал об охоте и лошадях (даже не надейтесь! воскликнул другой партнер господина Гелдинга, при падающих ценах иллюзий лучше не питать), говорил с ним очень ласково о том, что тоже любит путешествовать и уважает людей света, что сам объездил половину Европы и скоро объедет вторую, если Господь и здоровье ему позволят. Мы с моей супругой Софи, говорил Руди Вильдерхаус, объездим вторую половину Европы и с удовольствием напишем вам письмо: она рассказывала мне, что вы не только прекрасный друг, но и большой мастер писать письма, а это достойно всяческого восхищения, я очень уважаю людей, знающих цену слову.
В полночь, оставшись опять вдвоем, Альваро и Ханс брели по Гончарной улице. Они направлялись в «Развеселую
78
Сам понимаешь! (англ.)
«Развеселая таверна» была одним из тех заведений, где ни к чему не относятся серьезно. Едва посетитель оказывался внутри, как зажигательные ритмы и запах пота позволяли ему расслабиться. Любой, кто приходил сюда, еле волоча ноги, уходил чуть ли не вприпрыжку, спрашивая себя, как все-таки такое могло произойти. Народ сюда наведывался самый разный, всякого сословия, за исключением аристократов — эти предпочитали места более потаенные, подальше от центра, хотя занимались в них тем же самым, но за гораздо большие деньги. В «Развеселой таверне», как гласила (не лишенная орфографических ошибок) надпись на табличке, укрепленной рядом с кривым зеркалом, приветствовались не дамы и господа, а просто люди. Полиция в дела заведения нос не совала, только требовала соблюдения трех правил: закрываться не позднее трех ночи, не устраивать танцулек во время религиозных праздников и — в соответствии с «Регламентом свободного посещения публичных заведений города Вандернбурга» — не позволять посетителям носить маски. Уже начиная с ужина в таверне можно было заметить отдыхавших после работы жандармов.
Едва они толкнули нужную дверь, как Хансу вспомнился шарманщик, держащий перед глазами растопыренную пятерню. Ханс пьяно улыбнулся и так затосковал по старику, словно не видел его сто лет. И тут же решил: завтра к нему схожу. Приятели окунулись в горячий полумрак «Развеселой таверны» и стали искать, куда бы притулиться. Неожиданно одна из спин показалась Хансу знакомой: тяжелая, сутулая фигура с одеревеневшими, будто сведенными судорогой мышцами. Почувствовав на себе чужой взгляд, посетитель обернулся: лоб и верхнюю половину лица Ламберга закрывала потрепанная маска. Перед ним на безопасном расстоянии стоял официант и уговаривал ее снять. Но Ламберг, казалось, ничего не слышал. Руки его свисали вниз, но держал он их как-то напряженно, словно пытаясь отжать невидимую пружину. На секунду Хансу показалось, что сейчас он расколет стул и обломками оглоушит официанта. Но Ламберг лишь покачнулся, стащил с себя маску и ринулся к Хансу с объятиями. От него несло перегаром, спина его словно задеревенела. С облегчением покосившись на Ханса, официант исчез в толпе танцующих. На кой черт тебе понадобилась эта маска? недоумевал Альваро. Ламберг медленно поднял лежавшую у Ханса на плече голову и пробормотал: Просто захотелось карнавала. Он немного всплакнул. Потом успокоился и снова замер с отсутствующим выражением лица. Идем, позвал его Ханс, выпьешь с нами.
Они подошли к стойке и заказали три водки у того же официанта, который пару минут назад препирался с Ламбергом. Официант тревожно на него поглядел, но Ламберг, казалось, сосредоточил все свое внимание на какой-то точке потолка. Пока официант наполнял их стаканы, одна свеча с висевшего над стойкой железного кольца вдруг упала прямо на его рубашку и подожгла ткань рукава. Водка из опрокинувшейся бутылки растеклась по барной стойке. Все стоявшие по соседству обернулись. Альваро и Ханс испуганно вскрикнули. Кто-то подбежал, чтобы облить официанта из сифона, а сам он смотрел на Ламберга со смесью ненависти и изумления. Ламберг по-прежнему молчал, устремив неподвижный взгляд на прожженную рубашку.
Остатки тепла переваривались в глубине пещеры подобно тому, как переваривается в желудке суп. Уже недели две, как чрево пещеры приятно притупляло полуденный зной и смягчало все еще ощутимую прохладу ночи. Шарманщик копался в сердце шарманки при свете двух больших сальных свечей. Каждая из сгруппированных тройками струн крепилась на шуруп, образуя вокруг него петлю, которую непрерывно разбалтывали пальцы времени. Двигаясь в обратном направлении, иссохшая рука шарманщика подтягивала струны ключом. Над шурупами виднелись надписанные грифелем, по-детски неуклюжие (или по-стариковски неуверенные) буквенные обозначения нот: A, H, C, D…
Так же тщательно анализировал Ханс свою последнюю встречу с Софи на пятничном Салоне. Он пересказывал шарманщику все подробности и, хотя сам ни в чем не был уверен (даже в том, что сможет присутствовать на ближайшем Салоне), все же чувствовал, что в разговоре со стариком все неясное становится ясным, словно каждая подтянутая струна знаменовала собой предсказанную возможность, разрешенное сомнение. После того безрассудного поцелуя Софи при встречах была столь же сдержанна, сколь отважна была в своих письмах. Наедине они больше не встречались, что отнюдь не казалось Хансу дурным знаком, поскольку он предчувствовал близкое развитие событий. Какие стояли в комнате цветы? спросил шарманщик, зажав губами шип и снизу вверх поглядывая на Ханса. Цветы? задумался тот, по-моему, туберозы. Туберозы? оживился шарманщик, ты уверен? Кажется, да, ответил Ханс, белые, они сильно пахли, похоже, туберозы, а что они означают? Они означают, улыбнулся шарманщик, закрывая крышку инструмента, наслаждение, опасное наслаждение.