Странник века
Шрифт:
Они вышли втроем, Софи, Ханс и Эльза, и направились к очереди за экипажами. Софи и Ханс шли впереди, увлеченные беседой. Эльза задумчиво плелась сзади. Ханс чувствовал, что лицо у него холодное, как лед, лоб влажный, поры расширились, воздух жжет легкие огнем, а голос срывается на хрип. Но особенно он чувствовал бродившие во всем теле флюиды эйфории, ощущение какой-то твердой уверенности. Разве он пьян? Да, и пьян тоже.
Им не скоро удалось получить места в ландо. Ханс решительно настоял на том, что заплатит за всех, и тут же мысленно подсчитал, что при таких расходах его сбережений хватит не больше чем на пару недель. Вознице жалко было упускать плату за четвертое место в экипаже, и он предложил им втроем как-нибудь уместиться с одной стороны, а напротив посадил еще одну пару. Софи разрешила Хансу себя подсадить: их пальцы переплелись и тут же расплелись, но ощущение от мимолетного прикосновения осталось. Как только Софи наступила на подножку, экипаж со скрипом наклонился, устало соглашаясь уступить.
Эльза со строгим, осуждающим выражением лица смотрела в окно. Софи сидела посередине и улыбалась, касаясь краем юбки узкой оторочки Хансовых брюк. Дорожные колдобины бросали экипаж из стороны в сторону и раскачивали пассажиров. Эльза изо всех сил прижималась к дверце ландо, но места на скамье было мало. Экипаж так трясло (ведь правда?), рессоры были так изношены, брусчатка так разбита! Ханс немного оттопырил колено и уперся им в стенку экипажа, что позволило ему сместить равновесие в сторону центра. Софи сдержанно вздыхала и, не меняясь в лице, позволяла ему то и дело к ней прижиматься. Временами —
Ханс не относился к тем мужчинам, у которых чувственность и интеллект никак не связаны друг с другом. Наоборот, чем сильнее разгорался его плотский аппетит, тем заметнее становилась и диалектическая ненасытность. Это особенно восхищало Софи. Обычно все, кто за ней ухаживал, либо очень быстро оставляли в стороне все разговоры о книгах (подобная стратегия поначалу вызывала в ней интерес, а затем начала раздражать), либо сразу исключали из общения всю литературную мороку, дабы сконцентрироваться на неудержимой страсти (нахрапистость в целом была ей приятна, но быстро надоедала). Поэтому Руди ухаживал за ней с бесконечным терпением, необходимым не для того, чтобы преодолеть какие-то сомнения, а для того, чтобы она не лишила его возможности себя покорять. Софи считала, что ей хорошо знаком немудреный арсенал мужского флирта и склонность сильного пола скорее отделять одно от другого, чем объединять все вместе (либо — речи, либо — плоть), не смешивать одно с другим воедино, ибо всему свое время (глагол — преамбула, желание — дискурс). Ханс же, казалось, и общался с ней, и желал ее одновременно. Окружал ее вопросами, зажигал словами. Такими же были их ежедневные записки друг другу. Поэтому Софи прекрасно понимала, что горячность, с которой он спорил в тот момент о Греции, пылкость, с которой спрашивал ее мнение, были не прелюдией, а самой атакой, осмысленным желанием. И во всех этих общих рассуждениях Софи уже не могла не замечать попыток ее соблазнить.
Каждую пятницу, ровно в десять, господин Готлиб и Руди уходили в кабинет, чтобы выпить коньяку и обсудить свои будущие отношения зятя и тестя, так как оба считали, что эти приватные беседы способствуют укреплению заключенной помолвки. А в это время в гостиной каждую пят-ницу, начиная с десяти часов и одной минуты, Ханс становился все более смелым в речах, все более порывистым в движениях.
Могу я полюбопытствовать, чем вам еще классические боги не угодили? скривился профессор Миттер. Мне? удивился Ханс, да ничем, я просто не уверен, что они по-прежнему помогают нам истолковывать этот мир. Мифы, процитировал профессор Миттер, вспоминая уроки греко-романской культуры, всегда пригодны для объяснения реальности. Всегда и если, уточнил Ханс, претерпевают трансформацию. Сегодняшнему читателю древние боги чужды. Несмотря на весь свой олимпийский престиж, Юнона и Зевс уже не в состоянии непосредственно воздействовать на нашу чувственность (произнося слова «непосредственно воздействовать на нашу чувственность», Ханс пристально посмотрел на руки Софи, как будто речь шла именно о них). Я не спорю, греко-латинские боги воплощали дух своего времени, но воплощают ли они дух сегодняшнего? Я готов их изучать, готов даже полюбить (говоря это, Ханс снова посмотрел на руки Софи, и ее пальцы, всполошившись, заметались между чашками, словно убегающие от урагана ноги), но я не могу отождествлять себя с этими божественными существами, а вы можете? Ну, это как когда, вступил в разговор господин Левин, вы согласитесь? ведь мы говорим об аллегориях, не о портретах, а кроме того, читатели тоже изменились, поэтому, кхм. Совершенно верно, подхватил Ханс, но ведь и аллегории устаревают, не так ли? Конечно же не так! отчеканил профессор Миттер. Совсем-совсем не так, профессор? уточнила Софи. Меня раздражает, снова заговорил Ханс, такая реакция, когда мы, не понимая современного вкуса, копируем что-то из прошлого и настаиваем на хорошо знакомых формах (произнося слова «хорошо знакомые формы», Ханс взглянул прямо в тот угол зеркала, в котором шея Софи парила над тенью ключиц). Потому что, скажите на милость, есть ли хотя бы один человек в Берлине, Париже или Лондоне, которому искренне нравились бы триглифы, который отождествлял бы свой мир с дорической капителью? Надеюсь, отозвался профессор Миттер, что, по крайней мере, вы не откажете мне в любезности считать меня живым человеком, gnadiger Ханс. И, раз уж речь зашла о триглифах и капителях, позвольте мне одно небольшое наблюдение касательно современного вкуса. Знаете ли вы, почему мы разучились возводить такие внушительные сооружения, как в прошлом? Все очень просто: именно потому, что люди прошлого обладали солидными убеждениями. А у нас, современных, есть только мнения. Мнения, сомнения и больше ничего. Но для того чтобы построить кафедральный собор, сударь мой, одних камней мало, нужны могучие идеи. Хотя бы одна: идея Божественного. Современная архитектура — это архитектура мнений, равно как и литература, философия, изобразительное искусство. Вот так мы потихоньку и мельчаем. К прискорбному, должен сказать, удовольствию образованных, казалось бы, людей вроде вас.
Ханс промолчал (вполуха слушая сентенции профессо-ра, он развлекал себя тем, что украдкой смотрел на плечи Софи — они время от времени ежились, словно приглашая себя обнять), всем своим видом показывая, что уязвлен. Он знал: соглашайся не соглашайся, аргументы профессора всегда будут основательны и солидны, как те соборы, о которых он сокрушается. Он попытался придумать какое-нибудь возражение, но дискуссия ушла в сторону, и когда ему наконец удалось привести все доводы в порядок, излагать их было уже поздно. Профессор Миттер безмятежно улыбался. Он рассматривал в чашке отражение своего белого парика, плавающего в ней, как медуза.
Время приближалось к полуночи, дискуссия все не затихала. Софи, увлеченная словесной перепалкой Ханса и профессора (а может быть, подхлестываемая собственным нарастающим возбуждением), делала все возможное, чтобы продемонстрировать уважение профессору и раззадорить Ханса, чьи пылкие реплики наполняли ее самыми невероятными ощущениями. Теперь спор шел о поэтическом стиле. Профессор Миттер ратовал за глубокое знание традиций, считая их отправной точкой любой хорошей поэзии. Господин Левин с ним соглашался, однако в своих высказываниях утверждал почти обратное. Ханс все больше хмурил брови. Альваро наблюдал за ним и временами звонко смеялся. Госпожу Питцин подобный поворот беседы утомил, и она распрощалась, заверив всех, что завтра ей рано вставать. Иные поэты, говорил профессор Миттер, в своем стремлении казаться современными вообще не придают значения тому, что говорится в их стихах. Словно это не имеет никакого отношения к поэзии, словно они мнят себя мыслящими глубже, чем читатель. Они то и дело вольничают со стихотворной формой, камуфлируя пустоту, и уверяют нас, что это погружение. А сами простейший текст изложить, предмет описать правдоподобно не умеют. Не могу не согласиться с вами, ответил Ханс, но нужно уточнить, что именно мы понимаем под «правдоподобием». Хорошо, предположим, нужно, чтобы читатель верил в написанное. Но способность каждого читателя во что-то верить тоже зависит от его воображения, не только от стиля изложения. А как насчет вразумительности? настаивал профессор Миттер, разве не важно, доводите ли вы до ума написанное, шлифуете ли вы текст или оставляете его таким как есть, удовлетворившись
Боязнью совершить ошибку, произнес Ханс, одновременно сосредотачиваясь на формах, совершенстве и глазах Софи. А она, вместо того чтобы их отвести или заняться сервировкой стола, сказала, не меняя позы: Но страх перед ошибкой, господин Ханс, это ведь и право поэта.
Уважаемый профессор, улыбнулся Альваро, уж не адвокат ли вы Игнасио де Лусана [69] ? Лутсан?? удивился профессор Миттер, не знаю такого! Да это и не нужно, ответил Альваро, вы его точный саксонский портрет! Я не знаю, интуитивно обиделся профессор Миттер, как это звучит по-испански, господин Уркио, но позвольте заметить, что по-французски то, что иные из вас защищают, называется culte a la pose [70] , именно так. Послушайте, профессор, снова заговорил Ханс, все еще пребывая в эйфории после недавно перехваченного взгляда Софи, совершенно ясно, вычурной поэзии нам хватает. Но исправляется это не соблюдением традиций, а нонконформизмом. Возможно, с эстетической точки зрения бунтарство наивно, однако нонконформизм кажется мне неизбежным. Беда хорошего вкуса в том, что он идет на поводу авторитетных мнений. Он не идет на поводу, возразил профессор Миттер, он отвергает. Отвергает оригинальничание, поверхностные выдумки. Как я уже говорил, лучший способ стать оригинальным — поучиться у классиков. Хорошо, согласился Ханс, но ведь классики дерзали! А самые гениальные дерзости прошлого сегодня мы называем торжеством гармонии, верхом изящества и бог весть как еще! Я не против классиков, профессор, этого не хватало! я против подражательства. Ваши любимые древние никому не подражали, так почему же мы должны им подражать? ведь рано или поздно любой подражатель предает свой эталон. Нет сомнения, вздохнул профессор Миттер, что господину Хансу великие эталоны скучны, они слишком ничтожны для его изощренного ума. А между тем еще со времен Аристотеля, заметил господин Левин, поднимая указательный палец, искусство всегда базировалось на нормах. Я не согласен, возразил Ханс. Стало быть, теперь, слегка разозлился профессор Миттер, нашему молодому литератору уже и нормы не кажутся необходимыми? Необходимыми — нет, сказал Ханс, неизбежными — да. Меня интересуют не необходимые литературные нормы, поскольку они устанавливаются принудительно, а неизбежные — то есть те, которые каждый находит для себя в процессе сочинительства. Первые диктуются предубеждениями, вторые — личным опытом. Вы забываете, возразил профессор, что любой личный опыт питается коллективными традициями, общими принципами, живущими так долго благодаря… Я не забываю, перебил его Ханс, потому что это тоже неизбежно. Но одно дело знать, что эти принципы существуют, а другое — их воспроизводить. Гораздо приятнее им не подчиниться и попробовать их изменить.
69
Игнасио де Лусан Кларамунт де Суэльвес-и-Гурреа (1702–1754) — испанский писатель и критик, основной теоретик неоклассицизма в Испании, мастер деструктивного критицизма, суровый критик произведений Лопе де Веги и Кальдерона.
70
Установление культа (фр.).
(Изменить принципы? не подчиниться? приятнее? думала Софи, поднося госпоже Левин блюдо с канапе.)
Я говорю, продолжал Ханс, не о замене одних норм другими. Моя высшая цель, будьте покойны, профессор! не в том, чтобы новые поколения крушили все прежние принципы и устанавливали собственные догмы. Мне хотелось бы избежать любой предопределенности, создать представление о стиле как о бесконечном поиске, понимаете? Вы так говорите потому, возразил профессор Миттер, что мы живем в переходную эпоху. Когда обстановка немного прояснится, вы убедитесь, что ваш невнятный вкус суть результат происходящих перемен. Но дело в том, профессор, воскликнул Ханс, что для меня поэт неотделим от перемен, поскольку поэзия никогда не пребывает в покое.
(Альваро, прежде поглощенный созерцанием покачивавшейся Эльзиной ноги, вернулся к спору. Всякий раз, когда его приятель затевал литературную полемику, Альваро старался внимательно слушать, зная, что для Ханса это единственный способ раскрыться. Этот парень, думал Альваро, сложный случай: зарабатывает на жизнь переводами, но самого его приходится переводить.)
Хорошо, пусть будет по-вашему, говорил между тем профессор Миттер, но не все вкусы относительны, или вы полагаете, что не существует вкусов более авторитетных, чем прочие? Это уж, извините, называлось бы отсутствием критериев. То есть чистой демагогией. Безусловно, ответил Ханс, есть вкусы просвещенных и вкусы профанов, кто же станет отрицать! Но относительность не заканчивается на критериях, она их лишь сопоставляет. Если позволите политическую аналогию, профессор, главное — избежать централизации вкусов. Поскольку я надеюсь, что словесность останется республикой, то предпочитаю эстетический федерализм. Однако, молодой человек, тонко улыбнулся профессор Миттер, как монархические теории, так и эстетические иерархии оцениваются не капризами независимого вкуса, а четкими, естественными шкалами. И хороший поэт, будучи подданным своего искусства, должен научиться уважать природу вещей. То же самое относится и к художнику, перешагнувшему свой юношеский возраст. Например, живописец видит пейзаж. Он вправе изменять цвет, освещение, экспериментировать с текстурой, делать все, что ему заблагорассудится. Но самым мудрым было бы подавить в себе тщеславие и погрузиться в увиденную действительность, подчиниться ей, попробовать изобразить ее такой, какой она является ему в этот момент. Жертва, безусловно, велика, и технические трудности максимальны. Поэтому многие художники предпочитают написать этот пейзаж как попало, как проще, а затем объявить, что внесли в него нечто свое. Сегодня дело обстоит именно так. И похоже, вас это устраивает.
Ханс раздраженно мотнул головой и вдруг снова заметил среди старых семейных портретов, копий Тициана, натюрмортов и сцен охоты ту картину, на которой путник то ли уходит от зрителя в заснеженный лес, то ли просто бредет куда-то вдаль. Заметив, что картина его заинтересовала, Софи пояснила: Мы не знаем, кто автор, она досталась нам от бабушки, подпись неразборчива. Чудесная, улыбнулся Ханс, а кстати, профессор, раз уж об этом зашла речь, давайте сравним картину с бредущим по снегу человеком с… не знаю, да хоть вон с той, да нет, рядом, где изображен охотник. С академическими поэтами происходит то же самое, что и с плохими живописцами: они столь тщательно вглядываются в природу, столь упрямо соблюдают форму, что в результате их реалистические пейзажи выглядят так, словно их инспирировали сотни похожих картин или трактатов о живописи, а вовсе не сам пейзаж! Я верю в то, что, если художник смотрит на природу непредвзято, она покажется ему гораздо более необычной, чем все эти мнимо подлинные ее изображения. Для меня туман гораздо реалистичнее, чем четкие контуры. Я защищаю воображение не потому, что считаю реальность несущественной, наоборот, я хотел бы знать, до каких пределов простирается реальность, до какой степени мы способны проникнуть в этот пейзаж. Подумайте сами, кто больший реалист? художник, рисующий контуры, или художник, рисующий пятна? поэт, избегающий всякой двойственности, или тот, кто демонстрирует отсутствие строгой упорядоченности языка?