Странник века
Шрифт:
Руди палил по куропаткам, перепелам и кроликам. Добыча валилась с неба, спотыкалась на бегу, выпадала из укрытий. Собаки исступленно носились взад-вперед. Плечевой ремень охотника уже до отказа заполнила висящая вниз головами дичь. Его меткость не вызывала сомнений: промахивался он редко и скорее по рассеянности, чем из-за недостатка мастерства. В течение всего утра он не переставал уговаривать Ханса выстрелить хотя бы раз, но Ханс испуганно отнекивался, чем, казалось, лишь раззадоривал Руди. Настоящее его оружие, думал Ханс, вовсе не эти оглушительные, вылетающие и падающие на землю железяки, а уверенность в том, что слабак здесь не он. Руди стрелял все реже и все чаще смеялся: казалось, в охоте его возбуждает не сам выстрел, а его дозволенность.
Да, можно было допустить, что Руди завез Ханса в такую даль с одной целью: чтобы произвести на него впечатление, одержать над ним верх на собственной территории. Но именно потому, что эта территория ему не принадлежала, Ханс предпочел заранее отказаться на нее вступать, чтобы избежать бесполезных состязаний. Он думал, что если у Руди будет возможность пострелять одному и покрасоваться перед соперником, то его пыл
Ханс был намерен любой ценой вести пассивное сопротивление и не порадовать Руди ни единой каплей своего недовольства. Такие уж ему выпали карты, и он собирался разыгрывать их до конца, не меняясь в лице, со всем цинизмом, на какой был способен. Лишь одно он не предусмотрел, именно то, что случилось на самом деле: по мере того как солнце все глубже освещало рощу, бодрость Руди стала понемногу иссякать. Он уже не произносил ни слова, стрелял все реже, передвигался все медленнее, терял остроту реакции. Наконец и вовсе прекратил стрелять, понурил плечи и сел на камень, опираясь на ружейный приклад, как на трость. Лай смолк. В воздухе все стихло. Нити птиц снова переплелись в небе. Не зная, как себя вести, Ханс сел напротив, но на безопасном расстоянии. Руди поднял голову и впервые позволил заглянуть себе в глаза: в них Ханс увидел надежное прошлое и шаткое будущее. Руди вздохнул. Опустив голову, он некоторое время внимательно разглядывал землю. А затем улыбнулся с такой обезоруживающей теплотой, что сумел (несмотря на все его сопротивление) растрогать Ханса. Как вы думаете? спросил Руди, любит ли меня Софи так же сильно, как я люблю ее?
И вдруг без остановки и стеснения заговорил о своих чувствах. Его могучая спина будто надломилась. У Ханса было ощущение, что Руди говорит с ним просительным тоном. Он говорил с ним о Софи так, словно считал его своим доверенным лицом или хотел, чтобы так было. За несколько минут излияний, показавшихся Хансу часами, Руди успел рассказать, как познакомился с Софи, признаться, как долго ее ждал и сколько раз делал ей предложение. Похлопав себя по груди, он расстегнул две сплетенные из конских волос застежки и показал Хансу свое сокровище: овальный медальон с портретом Софи. На обратной стороне была гравировка. Ханс прочитал дарственную надпись, слишком нежную, чтобы быть чистым притворством. При взгляде на портрет Софи у Ханса защемило сердце. Портрет был написан на слоновой кости (слоновая кость, подумал Ханс, страдая не столько от политических угрызений совести, слоновая кость из английской колонии, проклятый поработитель! сколько от элементарной ревности), а стекло было таким же выпуклым, как зеркало напротив камина в доме Готлибов. Ханс заметил, что из-за небольшого дефекта, крошечного внутреннего пузырька, один глаз Софи казался больше другого и словно от чего-то предостерегал. Руди продолжал горячо говорить о предстоящей в сентябре свадьбе, об улаженном вопросе приданого, о грядущих приготовлениях. Не зная, как себя вести перед такой искренностью, пытаясь подавить раздражающее чувство вины, Ханс обмяк и чуть не утратил бдительность. Неужели он превратно судил о своем враге? Но одна случайная фраза, двусмысленная формулировка снова его насторожила: кроме того, сказал Руди, вы ее хороший друг, вы можете понять мои чувства, и вам могут быть известны чувства Софи.
«Вы можете понять мои чувства, и вам могут быть известны чувства Софи», произнес Руди. (Что он хочет этим сказать? задумался Ханс, что я часто общаюсь с Софи? хочет выведать, что она мне рассказывает, предлагает злоупотребить ее доверием? или, скорее, намекает на тот факт, что я стал слишком хорошим другом его невесты?) Я говорю с вами совершенно откровенно, продолжал Руди, поскольку знаю, что могу на вас положиться. (Способен ли Руди на столь виртуозную иронию? способен ли он устроить Хансу столь изощренную пытку? и что в нем говорит: трезвость отчаявшегося или простодушие обманутого?) Иногда меня беспокоит, что Софи кажется, поймите меня правильно! девушкой уж слишком сложной для такого человека, как я, по вине разных обязательств, не будем себя обманывать, не имевшего возможности уделять достаточно времени образованию (что это? приступ уничижения или жестокая издевка?), впрочем, мне не нужно вам ее описывать (как это не нужно? почему?), но что мне нравится в ней больше всего, так это ее манера держаться слегка отстраненно (только с тобой, дуралей!) и, как бы это сказать, немного своенравно (здесь, пожалуй, я с тобой соглашусь), не говоря уж о ее красоте, хотя не знаю, какого вы мнения на этот счет (и как прикажете на это реагировать: поддержать его или прикинуться слепым? что подозрительнее для ревнующего мужчины: когда другой расхваливает его невесту или когда предпочитает отмолчаться?), кроме того, знаете? мне нравится ее улыбка. Ее улыбка нравится мне особенно. Ведь важно знать, как женщина улыбается, правда? любой мужчина всегда прилагает все усилия, чтобы осчастливить свою супругу, а любой счастливый человек улыбается чаще. И если мы с Софи будем вместе счастливы, то важно, чтобы мне нравилась ее улыбка.
Хансу захотелось плюнуть Руди в лицо или броситься ему на шею.
Когда признания уже подходили к концу, Руди приоткрыл истинную причину своих тревог. Несмотря на первоначальные страхи Ханса, почти все, что Руди рассказал о помолвке с Софи, не имело отношения к появлению третьих лиц (похоже, эту возможность он отметал, то ли по неведению, то ли из самоуверенности), а лишь к беспокойству о том, что такая женщина, как Софи, весьма своенравная и требовательная, не захочет тратить свою жизнь на такого человека, как он.
И тут Ханс наконец увидел Руди. И понял его тоску. И посочувствовал ему. Возможно, эта помолвка в какой-то степени и была заключена по расчету, но только не с его стороны.
Втянув в себя бодрящий утренний ветерок, Ханс впустил его в легкие, как курильщик затягивается горьким дымом, и медленно выдохнул. Он подошел к Руди и сказал, глядя ему в глаза: Дайте мне ваше ружье.
Не осмелюсь назвать это ответом, поскольку на твое яркое письмо, Софи, следовало бы ответить совсем по-другому, не этими торопливыми строками. Но я знаю, что забвение чувств не заставляет себя ждать (не полное забвение, а вкрадчивое, не безвозвратное, но подобное тому, как забываешь точную мелодию, хотя где-то в глубине души все еще слышится ее неясный отзвук). Поэтому я хочу ответить тебе быстро, сейчас, сразу. Впрочем, ответить на твое письмо невозможно. Будь у меня достаточно времени, чтобы написать достойный ответ, мне все равно пришлось бы сначала справиться со своим потрясением. Если же писать ответ под его воздействием, что я и делаю, то равноценных высот мне не достичь. Пожалуй, на твое письмо можно было бы ответить только музыкой.
Но что-то сказать я должен, хотя бы прозой. Поэтому пишу прозой, на большее я не способен. Каждый день я вспоминаю тебя с ощущением абсолютной близости. Близости необъяснимой, словно предвосхищающей будущее, то многое, что еще с нами не произошло. Это удивительно. В последний раз, когда мы виделись, я мечтал ххххх оказаться наконец с тобой в постели. И все же я замечаю, что между нами уже существует нечто, относящееся к «после»: не только неловкость двух еще не прикоснувшихся друг к другу людей, но и спокойное взаимопонимание (и в этом вся странность!), доступное лишь тем, кто уже вступил в интимную связь. И я говорю тебе это (не погуби мою душу, дьявол!), будучи очень далеким от платонизма.
А между «до» и «после», до близости и после нее, живет эта странная радость. Я не могу думать о тебе, Софи, и не улыбаться, как кретин. И это хорошо.
Ты существуешь, и в этом заключено все хорошее.
Я воспользовалась минутой, чтобы написать тебе, потому что вдруг полил дождь, и, слушая, как настойчивы его резвые капли, наблюдая, как все вокруг понемногу теряет вес, я вдруг отчаянно захотела с тобой поговорить. Но сегодня нет Салона и нет благовидного предлога, чтобы выйти из дома. Зато есть вереница проходящих туч, которые плывут от меня к тебе или от тебя ко мне? их направление мне недоступно. Как ты сегодня, непоседа? Что переводишь? Я перевожу все те слова, которые, как мне кажется, ты сказал бы мне, если бы сейчас мы были вместе. И немного читаю своих любимых поэтов дученто [84] . Il corso delle cose e sempre sinuoso… [85]
Хотелось бы, дражайший господин Ханс, разделить этот момент с Вами. Обожаю разговаривать с тобой на «вы» или, скажем так, испытываю сладкое волнение всякий раз, когда на людях говорю тебе «вы». Знай, что мне хочется видеть тебя немедленно и очень близко. Не в постели (Ханс, как можно быть таким дерзким и писать подобные вещи в письме? что будет, если кто-нибудь это прочтет? разве ты не знаешь, что мы, барышни, предпочитаем вести себя немного сдержанней если не в желаниях, то хотя бы на словах? меня восхищает, как ты игнорируешь все мои предупреждения!), а чтобы пойти с тобой к мосту, гулять вдоль реки, затеряться в поле.
Посылаю тебе поцелуй дождя, который как раз прекратился. Он до тебя дошел? Освежил тебя? А вместе с поцелуем посылаю тебе вопрос. Откуда берется красота? Ты знаешь? Понимаю, что это звучит несколько экстравагантно, но спрашиваю серьезно. Откуда она берется?
84
Итальянское название XIII века, которое используется для обозначения переходного периода от Средневековья к Возрождению.
85
Ход вещей всегда извилист (итал.).
Мы увидимся. Под благовидным предлогом или без него, но мы увидимся. А пока что, так и быть, насладимся этой столь ценимой древними отсрочкой. В сегодняшней жизни гораздо больше спешки, чем было в древности, но что поделать. Терпение представляется мне в виде неведомого цветка. Цветка, который человек, сам того не сознавая, несет в руках. Ты учишь меня обрывать с него лепестки, так что не обессудь, если я нечаянно его загублю.
Но я не жалуюсь: ты послала мне поцелуй, пусть только на словах.
Ххххххх ххххх Софи, Софи Готлиб, почему в письмах к тебе я неизменно становлюсь косноязычным! Никогда мне не было так приятно бессвязно лепетать. Не знаю, что бы я сделал в первую очередь, если бы остался с тобой наедине. Ах да! ты говоришь, что писать об этом нельзя. В таком случае рад тебе сообщить, что я сделал бы как раз все то, о чем писать нельзя… Я это утверждаю и, видишь? с изрядным злорадством.
Ты спрашивала (и говоришь, что всерьез, конечно, это серьезно!), откуда берется красота. Поразмыслив хорошенько, я сказал бы, что из быстротечности и радости. В этом я почти уверен. Не знаю, сгодится ли такой образ: красота возникает из вибрации мостков, перекинутых от дразнящего предчувствия к реальной истине. Если мостки дрожат, значит по ним идет нечто значительное.
Я слышу твои шаги. Мостки дрожат.