Странник века
Шрифт:
Herein! [154] , послышалось из-за двери. Караульный жандарм шагнул в сторону, впуская их в кабинет комиссара полиции. Комиссаром оказался безликий, рыхлый господин, не примечательный ничем, кроме одной слегка зловещей черты: во время разговора он так клацал зубами, словно через секунду после произносимой фразы его челюсть собиралась развалиться на куски или же словно неуправляемое чувство голода заставляло его пытаться торопливо прожевать выходившие изо рта слова. Комиссар некоторое время слушал несколько сбивчивый рассказ Софи, а затем прервал ее, подняв руку, и распорядился проводить потерпевшую в соседний кабинет. Клацая зубами, он приказал доставить к нему лейтенанта Глюка и младшего лейтенанта Глюка.
154
Войдите! (нем.)
Молодой лейтенант Глюк вытянулся перед начальством и негромко уточнил: Лейтенант, господин комиссар, уже лейтенант. Комиссар отбарабанил зубами нечто вроде «а!», а затем обратился ко второму: Лейтенант Глюк, вы должны быть довольны лейтенантом Глюком. Так точно, господин комиссар, гаркнул отец, я горжусь своим сы… млад… лейтенантом, господин комиссар, большое спасибо. Не за что, щелкнул зубами тот, меня всегда волнуют успехи моих подчиненных. Кстати об успехах, что нового в расследовании? есть ли у нас реальные подозреваемые? публика нервничает, политики задают вопросы. Молодой лейтенант Глюк шагнул вперед для ответа: Так точно, господин комиссар. Неужто, младший лейтенант? заинтересовался комиссар. Лейтенант, господин комиссар, лейтенант, поправил его младший Глюк. На самом деле, поспешил вмешаться старший Глюк, ничего определенного пока нет, господин комиссар, и было бы разумней считать, что выводы пока не сделаны: вы ведь понимаете, что при таком ажиотаже вокруг дела исправить
155
Отправляйтесь! (нем.)
Как только они вышли из кабинета, лейтенант Глюк догнал сына и сказал: Нельзя так разговаривать с начальством! не имеет права младший лейтенант… Лейтенант, снова твердо повторил лейтенант Глюк. И лейтенант тоже не имеет права! разозлился лейтенант Глюк, не будь болваном. Как скажете, отец, ответил лейтенант Глюк. Лейтенант, называй меня «лейтенант», поправил его отец.
Лейтенант Глюк слушал показания Софи. Его отец молчал, рассеянно глядя в окошко в задней стене. В их кабинете, гораздо меньшем, чем кабинет начальства, стоял запах затхлой сырости. Лейтенант записывал стоя и каждый раз, когда Софи умолкала, начинал ходить вокруг обшарпанного письменного стола. Это все, что вы помните? спросил он, бросая перо в чернильницу (чернила заколыхались, облизнули ее края, попытались выплеснуться, но постепенно улеглись в свои берега), вы уверены, что не заметили больше никаких примет нападавшего? какие у него волосы, цвет лица? руки? ничего? Я уже говорила: было довольно темно, ответила Софи, и, как вы сами можете догадаться, я в большей степени была занята тем, чтобы от него оторваться, чем его разглядывать. А запах? снова задал наводящий вопрос лейтенант, какой-нибудь особый запах? запах изо рта, запах пота, что-нибудь? Он не смог приблизиться ко мне настолько близко, ответила она и понурилась, простите, господа, что я почти ничем не могу вам помочь. Жаль, сказал лейтенант. Позвольте, вмешался Ханс, неужели ничего нельзя сделать? ну, например… мы могли бы организовать ночные дежурства и патрулировать улицы под видом обычных прохожих! насколько я понимаю, ваши жандармы не справляются, ночных сторожей тоже не так уж много. Сударь, раздраженно ответил лейтенант, мы уже не раз организовывали специальные дежурства, и все безрезультатно. Возвращаться к ним нет никакого толку. Ряженый никогда не нападает в течение двух дней подряд, даже в течение двух недель подряд. Он чрезвычайно терпелив. И действует неожиданно, но не опрометчиво. Он появляется и исчезает. Его как ветром сносит. Софи (разогнув длинные пальцы, которые во время допроса держала сплетенными в замок, и потирая ими манжеты и щербатый край письменного стола) глухо проговорила: Хорошо бы вы его поскорее поймали, господа, вчера мне чудом удалось спастись, но в другой раз удача может отвернуться, ведь замешкайся я еще хоть на секунду, Боже мой! подумать страшно! Ну что же, сударыня, вздохнул лейтенант, благодарим вас за ваши показания. Можете идти. Советуем вам удвоить бдительность! мы очень рады, что вы оказались такой проворной. Да нет, прошептала Софи, не такой уж проворной я оказалась, просто если читать газеты, то представляешь себе, чего можно ожидать.
Услышав эту фразу, лейтенант Глюк-отец (все это время рассеянно смотревший в окно) неожиданно обернулся и сказал: Постойте-ка, постойте! а когда, вы говорите, вы бросились бежать? Софи, чуть не подскочив на месте от неожиданно зазвучавшего голоса второго лейтенанта, переспросила: Что, простите, вы спросили? Я спросил, повторил он, когда именно вы побежали. Вы только что сказали, что не так быстро спохватились. Почему же ряженый не сумел вас догнать?
Софи снова села и снова рассказала о погоне, упомянув на этот раз короткую остановку, которая позволила ей убедиться, что ее преследуют. Страшно воодушевившись, лейтенант Глюк-отец спросил, почему она не рассказала об этом раньше. Софи ответила, что не считала это сколько-нибудь важным и что в любом случае все заданные вопросы относились к ее преследователю, а не к ней. Лейтенант попросил ее как можно точнее воспроизвести ситуацию в переулке и оценить, каково было расстояние между ней и нападавшим в ту секунду, когда она бросила свои вещи и побежала. Он слушал ее с закрытыми глазами, а потом переспросил: Вы уверены, что расстояние между вами было примерно такое? и вы говорите, что он не сумел вас догнать за то время, пока вы добежали до ближайшего угла? Побледневшая Софи кивнула. Лейтенант Глюк поглядел на лейтенанта Глюка, рухнул всеми прожитыми годами на стул и закричал: Прекрасно, прекрасно! Вот теперь да, сынок! Сударыня, вы чудо!
Разложенное по углам и полкам, разбросанное по оранжевому одеялу, громоздящееся стопками на комоде, рассортированное по коробкам и размерам, приданое Софи занимало всю ее спальню. Эльза, которой давно была поручена его подготовка, уже несколько месяцев нумеровала каждый предмет и составляла списки. Опершись о дверную раму и дергая себя за кончики усов, как за ботиночные шнурки, господин Готлиб наблюдал за подсчетами. Софи сидела в углу и подавляла зевоту.
Ну вот, резюмировала Эльза, белье: чулки простые и шелковые, гладкие и ажурные, нижние юбки, корсеты, тут все правильно, мелкие аксессуары, манжеты, чепцы, тесьма для нижних рубашек, я думаю, трех комплектов по дюжине хватит, сударь? Что ты! воскликнул господин Готлиб, как это трех? надо как минимум четыре, нет! что я говорю! пусть всего будет по шесть дюжин! (отец, вмешалась Софи, не роскошествуйте! зачем такая расточительность?), доченька, мы здесь не для того, чтобы крохоборничать, а для того, чтобы сделать все, как следует, ты заслуживаешь гораздо большего! не беспокойся! когда ты станешь членом семьи Вильдерхаус, тебе не придется даже вспоминать проэкономию! одним словом, Эльза, по шесть дюжин, продолжай! Как прикажете, сударь, возобновила инвентаризацию Эльза: летние пеньюары из тюля, зимние из темного муара, нижние рубашки, домашние туфли, да, все правильно, постельное белье из парчи и камки, наволочки с кисеей для подушек (с кисеей? удивилась Софи, для подушек?), так вам будет удобнее спать, сударыня, покрывала, одеяла, полотенца туалетные, ручные, личные, запасные для троих гостей, шесть дюжин, верно? есть, но не хватает еще по три штуки каждого вида. (И все же я настаиваю! воскликнула Софи, мне и половины не нужно! это же абсурд!), мне весьма обидно, укорил ее господин Готлиб, слышать твои сло-ва! ведь ты знаешь, как долго твой отец готовился к этому моменту, через какие лишения прошла твоя мать, упокой Господь ее душу, и как была бы счастлива, увидев, что у тебя всего в достатке. Единственное мое желание, доченька, неужели ты не можешь понять? чтобы ты ни в чем не нуждалась и чтобы я смог прожить свою старость в покое, с чистой совестью и чувством выполненного долга. Неблагодарность, Софи, не лучшая награда за мои труды. Ну, что там дальше, Эльза? (Софи сдалась и опустила руки, смолкнув.) Так, продолжила Эльза, три приталенных костюма, норковое пальто, кунья горжетка, четыре новые шляпки… достаточно будет, сударь, двух с перьями и двух с цветами? Не знаю, засомневался господин Готлиб, удвой на всякий случай то и другое. Как прикажете, сударь, ответила Эльза, а метки? какие будем делать метки? крестиком белой нитью? Никаких крестиков, возмутился господин Готлиб, гладью! только гладью! (отец, но я плохо вышиваю, напомнила ему Софи), пусть вышьет Эльза! что тут обсуждать, черт подери! и давайте закругляться! скоро придут гости.
Где-то в середине вечера Ханс обратил внимание на дрова, горевшие в мраморной печи: их было слишком мало для такого большого помещения. Оглянувшись, он заметил, что свечи теперь как будто не такие белые и не такие ароматные, как прежде, из чего сделал вывод, что они из более дешевого воска. Лаковые туфли Руди Вильдерхауса поскрипывали, рельефные плечи поеживались, и вдруг Хансу пришло в голову, что Руди похож на двойной канделябр. Ханс только сейчас снова прислушался к его словам, на которые до этого не обращал внимания: Немногим более двух месяцев, произнес Руди. Всего-то? возрадовалась госпожа Питцин, два месяца пролетят мигом! С довольной улыбкой Руди взял Софи за руку, которую она вяло ему уступила, и провозгласил: Медовый месяц мы проведем в Париже. Ах, мои дорогие, ах! удвоила восторги госпожа Питцин. Ханс тронул Альваро за локоть. Тот прошептал ему на ухо: Cono! [156] , как оригинально! Госпожа Питцин перехватила саркастическую улыбку Ханса и заговорила громче: Девочка моя, мужчинам не понять, какое значение мы придаем церемониям. Переступить порог храма в белом платье, под звуки органа. Прошествовать вперед в облаке фимиама. Краем глаза видеть родственников и друзей, в кои-то веки собравшихся вместе и посылающих тебе улыбки сквозь слезы. Мужчины даже представить себе не могут, как одержимы мы этой мечтой с самых юных лет. Но пройдут годы, дорогая, поверь мне, и это воспоминание станет одним из самых ярких в твоей жизни, одним из самых незабываемых в каждой детали: в орнаменте цветов, в горящих свечах, в поющем детском хоре, в
156
Черт побери! (исп.)
Возведенный в кубическую степень голос профессора Миттера вернул Ханса к дискуссии. А вы что думаете, господин Ханс? спросил профессор, согласны вы с Паскалем? Не зная, скрывается ли в этом вопросе ирония, Ханс предпочел ответить: Что ж, если так сказал Паскаль, то у меня возражений нет. Паскаль, мне кажется, еще говорил, что почти никто не умеет жить настоящим. Это как раз моя беда, прошу меня простить, что отвлекся. Спор между нами шел о том, пришла ему на помощь Софи, прав ли был Паскаль, когда сказал, что не следует разъяснять народу несправедливость какого-либо закона, поскольку народ подчиняется законам лишь благодаря тому, что верит в их справедливость. Ах вот что! на ходу сориентировался Ханс, м-м-м, мысль глубокая, но, скорее всего, ошибочная, то есть многие справедливые законы возникли именно в результате того, что люди восстали против несправедливых. По-разному бывало, возразил господин Левин, по-разному. С вашего позволения, вмешался Альваро, я хотел бы процитировать одно высказывание Паскаля, которое кажется мне на удивление республиканским: «могущество королей зиждется на безрассудстве народов» [157] , думаю, что эта фраза проясняет его мнение о законах. Помилуйте! возмутился профессор Миттер, поправляя парик, Паскаль все же заслуживает большего, чем примитивная демагогия!
157
Блез Паскаль «Мысли о религии и прочих предметах»: «26. La puissance des rois est fondee sur la raison et sur la folie du peuple, et bien plus sur la folie» («Могущество царей основано на рассудительности и на глупости народов, причем на глупости много больше». Перевод Ю. Гинзбург).
Профессор Миттер, казалось, был настроен на яростный спор и жесткую аргументацию. Знаете ли, господин Уркио, продолжал он, на днях я перечитывал «Дон Кихота» в переводе Тика, и, честно говоря, этот перевод показался мне не лучше перевода Бертуха (то есть как не лучше? немедленно отреагировал Ханс, ведь Бертух даже название исказил! Неужели? удивился Альваро, и что же он придумал? «Жизнь и чудеса премудрого помещика дона Кихота»! ответил Ханс, вообрази себе эдакий ужас! И эдакое непонимание, добавил Альваро, ведь у Алонсо Кихано земли почти не было, зато имелся особый дар загубить любое чудо, которое он собирался совершить. Единственным чудом во всей этой затее, засмеялся Ханс, оказался сам Бертух, который изучал испанский, переводя «Дон Кихота»), возможно, господа, возможно! Но в любом случае вам не может не показаться занятным, что такой воинствующий романтик, как Тик, перевел эту книгу, пародирующую весь спектр его идеалистических воззрений. Наиболее точным кажется мне перевод Сольтау (слишком анахроничный, возразил Ханс), для меня очевидно, и готов вас с этим поздравить, что вы более въедливый читатель, чем я, но это не так важно, вернемся к теме разговора: на днях, перечитывая «Кихота», я подумал, не консерватор ли в конечном счете Дон Кихот, не консерватор ли он в лучшем смысле слова? с какой стати из него сделали революционного героя, ведь главная его мечта — остановить историю, сохранить мир прежним? и он действительно ностальгирует по феодализму! (вот! встрепенулся вдруг Руди и захлопнул табакерку, не зря же его назвали мудрецом!), с другой стороны, господа, не знаю, как вам, а мне особенно блестящими кажутся его рассуждения о ратном и научном поприщах (дорогой профессор, пошутил Ханс, надеюсь, я вас не разочарую, если скажу, что в этом мы с вами почти единодушны), однако, молодой человек! какое приятное исключение! В своих рассуждениях Дон Кихот оспаривает то искусственное деление, которое, к несчастью, практикуется и поныне: физическая сила, с одной стороны, и мыслительная — с другой. Я бы даже сказал, что теперь ситуация ухудшилась, поскольку само научное поприще разделили на искусство и науку, что лишний раз подтверждает упадок западного мира. Как можно отделить чувства от рассудка? и как можно отрицать тот факт, что недостаток физической подготовки снижает восприимчивость к знаниям? мне, например, после физических занятий читается гораздо лучше (но Дон Кихот, возразил Ханс, говорит не о физической силе, а о военной), вы ошибаетесь, он говорит об обеих, которые к тому же по сути есть одно и то же: война так же необходима для установления мира между народами, как и физическая сила для спокойствия духа (ой, только прошу вас, не надо! возразил Ханс, войны затеваются не для того, чтобы дать народам мир, а сила крайне редко используется во благо духу. Подожди, вмешался Альваро, ведь здесь профессор прав: нечто подобное говорит сам Дон Кихот в своей речи об оружии и учении, ты помнишь? «оружие имеет целью мир, и этот мир есть истинное окончание войны» [158] . Под подобным высказыванием, скривил лицо Ханс, подписался бы даже Священный союз, и Робеспьер тоже, господин Ханс, и Робеспьер тоже! (но мне, профессор, взвился Ханс, Робеспьер так же омерзителен, как и Меттерних. Что? воскликнул Альваро, ты это серьезно?), господа, вы и представить себе не можете, как забавно видеть вас двоих спорящими (пожалуйста, друзья мои, вмешалась Софи, не будем терять равновесия, наши встречи как раз и предназначены для споров, в противном случае в них не было бы смысла. Прошу вас не раздражаться. А что касается этих замечательных рассуждений, то я, при всей скромности своих познаний, хотела бы вам напомнить, что тот, кто сравнивает оружие со знаниями, то есть наш герой из Ла-Манчи, сам стал рыцарем благодаря знаниям, а не оружию. И, несомненно, говорит он гораздо больше, чем сражается, а победы одерживает скорее в спорах, чем в битвах. Эльза, дорогая, не принесешь ли ты нам печенья?).
158
«Цель, без сомнения, высокая и благородная, достойная великих похвал, но все же не таких, каких заслуживает военное искусство, коего цель и предел стремлений — мир, а мир есть наивысшее из всех земных благ». Перевод Н. Любимова.
О нет, извините! продолжал свои наскоки профессор, если мы говорим о Кальдероне, то в первую очередь говорим о поэте, а не о драматурге, это становится очевидным, когда изучаешь стихи его драм: они всегда намного сильнее самой фабулы. С другой стороны, при всем моем уважении к дражайшему господину Готлибу, известному ценителю Кальдерона, в поэтической палитре этого автора слишком много святой водицы. Ну и ну, профессор, воскликнул Альваро, какой вас нынче одолел испанский настрой! Не менее испанский, ответил профессор Миттер, чем ваша упомянутая мной способность сваливать все в одну кучу. Есть такое дело, усмехнулся Альваро, не отрицаю. Если делать выбор между поэтами-католиками, то я бы предпочел Кеведо, его можно называть реакционером, но уж никак не святошей. Бог мой, сколько в нем восхитительной, уж вы простите меня, злости! Что меня раздражает в Кальдероне, так это его драматические аллегории, все эти богачи и бедняки, уравненные смертью, короли, бросающиеся под конец в объятия вассалов! интересно, что сказал бы Санчо Панса о «Великом театре мира» [159] ? Дорогой друг, мрачно возразил профессор, если нас что-то и уравнивает, так это смерть. Сей неоспоримый факт одновременно является и мощной драматургической идеей: выслушивать мертвых так, как если бы они знали, что их ждет. Только политизируя философию, можно сомневаться в подобных вещах. Ну знаете ли, ответил Альваро, если мир живых — это театр, то Кальдерон забыл описать театральный задник. Столь бурный интерес к потустороннему заслонил от него реальность посюстороннего. Заметьте, что Сервантес в «Кихоте» поступил ровно наоборот: он заставил нас страдать от земного неравенства и несправедливости, от каждодневной человеческой продажности. Зато смерть какого-то персонажа и то, что с ним произойдет потом, для него по-чти не важны. Как это не важны, возразил профессор, если Кихано в смертной агонии отрекается от своих ошибок! Отрекается Кихано, возразил Альваро, но не Кихот.
159
Пьеса (1634) Педро Кальдерона де ла Барка.
Ах, как все это интересно, вмешалась госпожа Питцин, я обожаю «Кихота»! Всю книгу я не читала, но некоторые эпизоды просто очаровательны. А вы, дорогой господин Уркио, как читатель-испанец с кем себя ассоциируете: с Кихотом или с Санчо? надеюсь, я не очень донимаю вас такими вопросами! Сударыня, ответил Альваро, здесь нечего выбирать, истории они нужны оба, и оба бессмысленны друг без друга. Дон Кихот без Санчо напоминал бы неуправляемого старика и не протянул бы и недели, а Санчо без Кихота превратился бы в раздобревшего конформиста и растерял бы свою любознательность, а именно она и составляет главное его богатство. Во всем с тобой согласен, заметил Ханс, кроме одного: Дон Кихот и впрямь неуправляем, но в этом его секрет. «Он продолжал свой путь», ты помнишь? «вернее, путь, который избрал его конь, ибо Дон Кихот полагал, что именно так и надлежит искать приключений» [160] . И если нет рыцаря без оруженосца и наоборот, то без Росинанта не было бы самой книги. Как интересно! воскликнула госпожа Питцин, а эти печенья просто вос-хи-ти-тель-ны. Софи, дорогая, поздравь от меня Петру. Боже! пошутил Руди, не заметив табачной крошки у себя на носу, наконец-то хоть один разумный комментарий!
160
Перевод Н. Любимова.