Странник века
Шрифт:
Едва шарманщик закрыл крышку инструмента, дождь начал стихать, замедлился, утратил ярость, ослабел. Сосновая роща замерла в ожидании, истекая зеленым. Трава полоскалась в воде и словно слегка отдувалась. Прекрасно! обрадовался шарманщик, если не похолодает, то вечером разложим костерок и заночуем на лугу. Точно, поддержал его Рейхардт, выплевывая сливовую косточку, я прихватил с собой одеяло, да и вино еще осталось.
Тучи переползли на запад и напоминали теперь развешанное на веревке белье. Язычок солнечного света заглянул в пещеру. Зарядившись последним летним паром, день благоухал вовсю. Слава богу, сказал Альваро, а то я даже зонт с собой не взял. А ведь скоро станет жарко, сказал Ханс, какая странная вещь — погода. Ламберг нахмурил лоб, с трудом моргнул и буркнул: Мне не нравится хорошая погода, я люблю грозу. Что за глупости, мой мальчик? возмутился Рейхардт. Ну что ты пристал? ответил Ламберг, мне не нравится, что в хорошую погоду, когда много света и кажется, что весь мир должен быть доволен, люди с самого утра лопаются от чванства.
Наступила теплая ночь. Ламберг разжег костер, ни на секунду не сводя глаз с пламени; от каждого его движения Франц поджимал хвост. На ужин пожарили
Храп, искры, сверчки, птицы. Звезды, похожие на свежую пыль. Шарманщик спит, разинув рот так, что какая-нибудь жаба вполне могла бы найти в нем приют. Ламберг дышит носом, сцепив челюсти, как створки механизма. Франц влез под хозяйское одеяло, выставив наружу только кончик хвоста. В зависимости от того, кто ты такой, думает Ханс, сон на открытом воздухе делает тебя либо беззащитным, либо неуязвимым. Самому Хансу спать еще рано. В окружении спящих он чувствует себя чужаком и старается уснуть. Он уже попробовал прислушаться к мехам своих легких, посчитать короткие вспышки в костре, расшифровать улюлюкающие звуки в роще, разглядеть позы приятелей и даже представить себе, что они видят во сне. Но он все еще не спит. Именно поэтому, по чистой случайности, о которой скоро пожалеет, он молча подглядывает за движениями Рейхардта. Сначала шевелится одеяло, затем Рейхардт садится, отряхивает рубашку, несколько раз смотрит на остальных (когда наступает черед Ханса, тот закрывает глаза) и осторожно встает. Выражение лица у него сейчас другое. В сполохах огня морщины отвердели, губы изгибаются в усталой, полной отвращения гримасе. Прежде чем сдвинуться с места, Рейхардт еще раз убеждается в том, что все спят. Он так пристально смотрит на высовывающийся из-под одеяла хвост Франца, словно хочет с ним что-то сделать. Затем он собирает свои вещи, связывает одеяло в узел и начинает засовывать в него все, что попадается на глаза: парусиновые башмаки Ламберга, шляпу и бутылки шарманщика, остатки продуктов, брошенный шейный платок Ханса, монеты из его карманов. Почувствовав пальцы Рейхардта у себя на ребрах, Ханс не сдерживает легкого напряжения мышц. Этого достаточно: Рейхардт замирает, отдергивает руку и всматривается Хансу в лицо. Он видит его бдящие глаза. Взгляды их неистово сшибаются. Рейхардт сжимает монеты в кулак. Ханс не в состоянии сказать ни слова. Вместо того чтобы отпрянуть, Рейхардт продолжает смотреть ему в лицо, не пытаясь придумать никакого оправдания. Ханс не может понять, просит ли он прощения или угрожает. Сначала лицо Рейхардта кажется ему удивленным, потом надменным. Наконец Ханс полностью открывает глаза, напрягает зрение и понимает, что это гримаса унижения: Рейхардт способен обокрасть друзей, но, возможно, не на виду у одного из них.
Растерянный и напуганный больше Рейхардта, Ханс делает то, чего делать не собирался, то, чего сам не ожидал и что приносит ему столько же облегчения, сколько боли: он снова закрывает глаза. Не теряя времени, испытывая одновременно стыд, благодарность и злобу, Рейхардт доводит дело до конца. Он хватает берет Ханса, присовокупляет его к содержимому узла и бегом бросается к дороге.
IV. Мрачный аккорд
Сквозь оконные стекла небо напоминало экранирующий лампу лист бумаги. Нудный дождь припускался снова и снова. Уже несколько дней Ханс и Софи расставались на полчаса раньше — дни стали короче.
Уже уходишь? спросил Ханс, нажимая на ее сосок, как на кнопку. Софи кивнула и стала торопливо одеваться. Подожди, сказал он, я хотел тебе кое-что сказать. Она обернулась, выгнув дугой одну бровь, но не прекращая натягивать на себя одежду.
Дело вот в чем, начал Ханс, в издательстве полагают, вернее, так они мне написали, что, наверно, имеет смысл слегка подправить наши переводы французских либертинов, помнишь? поэтов Де Вио, Сент-Амана, да? короче, речь о них (подправить? переспросила Софи, и поднимавшийся по ноге чулок остановился, имеет смысл? ты о чем?), именно подправить, я о том… короче, они говорят, что за последнее время издательство уже несколько раз нарывалось на неприятности, поэтому они нам советуют (советуют? перебила его Софи, или требуют?), это смотря как взглянуть, просто они просят нас по возможности не раздражать цензуру: похоже, что в прошлом месяце они снова привлекли к себе внимание одним из наших переводов (вот как? каким же именно?), точно не могу сказать, они его не назвали, но ты теперь и сама знаешь, что такое французские либертины, короче, похоже, в издательстве занервничали, они опасаются, что у них изымут весь каталог, понимаешь? а дело-то пустяшное… ну… что там… слегка сбавить тон, не отказываясь от (подожди-ка, подожди! не ты ли мне говорил, что, если мы напечатаем эти стихи под настоящими именами их авторов, цензура не догадается увязать их с «черным» списком?), так и вышло, дорогая, так и вышло! они не догадались, но, видишь ли, похоже, что на этапе подписания гранок цензор все-таки что-то высказал; как мне объяснили в издательстве, на этот раз к ним прислали не их постоянного цензора, тот всегда на нашей стороне и пропускает буквально все, но, к несчастью, он заболел, а кретин его заместитель заявил, что не пропускает в печать не менее пятнадцати страниц, если только мы не, ты меня
Софи, уже в полном облачении, смотрела на него, подбоченясь. Ханс смолк на полуслове и уставился в пол.
Послушай, предпринял он новую попытку, мне тоже все это не по душе, но если мы хотим опубликовать либертинов, то другого выхода у нас не будет (ну, значит, отрезала она, не будет и либертинов), нет! будут, будут! либертины будут! будут опубликованы, несмотря на все препоны и в объеме, максимальном в условиях цензуры, но ведь это станет возможным только так и никак иначе, ведь было бы гораздо хуже, если бы они запретили все наши переводы (честно говоря, вздохнула она, даже не знаю, хуже это было бы или честнее), нет, подумай сама! ты знаешь, сколько угроз получал журнал «Ирис»? а знаешь, что творилось с еженедельником «Literarisches Morgenblatt»? его не раз закрывали на разные сроки, Брокгауз даже сменил его название, но он снова был закрыт, и так продолжалось годами! в итоге издательство потеряло уйму денег и десятки тысяч экземпляров журнала, поэтому, понятно, они стараются избегать неприятностей, ведь мир книг состоит и из этого тоже, не только из посещений библиотек, ведь есть и другое: преодоление обстоятельств, например (это я понимаю, но в таком случае давай откажемся что-либо менять, и пусть они поручат перевод кому-нибудь другому, таким образом, мы не помешаем выходу книги, но не станем потворствовать цензуре), да ведь книга почти готова! как можно отказаться от стольких часов работы! (мне тоже жаль, но я предпочитаю отказаться от работы, чем от чувства собственного достоинства), любовь моя, я всего лишь прошу тебя взглянуть на это по-другому: цензура неизбежна, но в то же время тупа, и у нас всегда есть возможность придумать более спорный вариант, но вложить в него тот же смысл, пусть не столь явный, мы можем даже воспользоваться случаем и улучшить наши переводы (поверить не могу, что ты предлагаешь мне подчиниться подобному требованию!), да я не собираюсь ему подчиняться! я собираюсь манипулировать им в своих интересах (переводить и манипулировать — разные вещи, тебе не кажется?), ты отлично знаешь, что эта ситуация неприятна мне не меньше, чем тебе, но если мы по-настоящему верим в наши переводы (дорогой мой, именно поэтому! потому что я верю в наши переводы, именно поэтому я не откажусь ни от одной запятой!), отлично, но это все теория, а печальная действительность иная, не кажется ли тебе, что гораздо смелее было бы принять эту действительность и бороться с ней изнутри, сохранив как можно больше текстов? (и ты говоришь мне о борьбе! так почему же мы не можем бороться по-настоящему и воспротивиться произволу? напиши в издательство и скажи им), это не называется бороться, Софи, это называется сдаться, доверься мне, ведь я уже так делал (что? ты так делал? так вот как ты работаешь! я просто не узнаю тебя, Ханс, честное слово! я тебя не узнаю!), да! нет! иногда! но соблюдая свои интересы, и ни одному автору я не приписал ни единого слова, которого он не говорил или не мог бы сказать, клянусь, я просто не знаю, как тебе объяснить: вместо того чтобы негодовать и вставать в позу, я всегда старался обойти проблему хитростью, понимаешь? при помощи иносказаний, это вопрос стратегии (это вопрос принципа, отрезала Софи).
Ханс раздраженно замолчал. Он взглянул на нее, она собирала вещи, готовясь к уходу, а потом сказал: Сразу видно, что ты не зарабатываешь переводами на жизнь. Руди, конечно, тоже.
Он увидел, как стиснула рука Софи дверную ручку, как напряглись суставы ее пальцев. Через секунду она опустила руку. Стоя к нему спиной и медленно натягивая перчатки, Софи сказала: Поступай как знаешь. Раз уж ты взял на себя труд напомнить мне об этом, то да! я всего лишь любительница, в то время как ты профессионал. Весь вопрос в том, нужна ли профессионалу помощь любительницы. До свидания.
Любовь моя, не знаю, кто из нас был прав. Но точно знаю, что этот перевод, как и все остальные, принадлежит нам обоим. И хотя тебе могло померещиться иное, но вся вчерашняя дискуссия была моей неуклюжей попыткой выяснить твое мнение.
Я написал Брокгаузу, что мы не будем менять текст и что, если они хотят издать книгу, пусть поручат работу кому-нибудь другому.
Fraulein Bodenlieb! Вы ведь не откажете мне в милости продолжить наше сотрудничество и воспитать из Вашего покорного слуги более достойного профессионала?
Мечтая укусить Вас по-либертински,
Господин профессиональный либертин, я тоже не знаю, на чьей стороне была правда, но рада, что мы единодушны в самом главном: если мы работаем вместе, то решение должно быть общим.
Понимаю, как трудно было Вам написать в издательство. И вижу в этом проявление любви. Поскольку я имею честь быть Вашей помощницей в переводе, то проявила бы неблагодарность, если бы восприняла это по-другому. Спасибо.
Кстати! вас ждут укусы и похлеще!
Плечи Руди Вильдерхауса, думал Ханс, глядя на эти плечи, после отпуска выглядят так, словно на них теперь лежит больше груза, чем прежде. И уже не прежним был тон, которым Руди обращался к Хансу в Салоне, хотя слова, возможно, произносились те же, но голос звучал как-то придушенно, словно ему каждый раз перехватывало горло, когда, обернувшись к Хансу, он говорил что-нибудь вроде «доброй ночи, рад был вас видеть» или «господин Ханс, не передадите ли сахарницу?», во всем том настороженном внимании, продолжал анализировать Ханс, с которым Руди разглядывал каждый его жест, каждую реакцию, было что-то напоминавшее лупу. Ханс старался не замечать этих новых обстоятельств и даже пробовал вести себя еще любезней, всеми силами вытравляя из своих повадок непроходящее чувство вины. Но деваться было некуда, Руди был тут как тут каждую пятницу, дышал Хансу в затылок и чересчур энергично пожимал ему руку. И все-таки мало-помалу, хоть и со скрипом, в обоих семействах все вернулось на круги своя: Вильдерхаусы водворились в свой помпезный особняк на Королевской улице, Руди открыл охотничий сезон, а в доме Готлибов продолжали готовиться к свадьбе, обещавшей стать в городе свадьбой года.