Странник века
Шрифт:
Все единодушно решили, что Руди будет принцем Сехизмундо, чему Ханс насмешливо поаплодировал. Софи предложила профессору роль короля Басилио, и тот, надувшись важностью до края парика, слегка поломался для виду и дал свое согласие. Хансу досталась роль Астольфо, тоже знатного, но не столь многословного, как Сехизмундо, дворянина. Госпоже Питцин пришлась по душе роль дамы Росауры. Госпожу Левин общими усилиями с трудом удалось уговорить на скромную роль инфанты Эстрельи. Поскольку Альваро заявил, что не может читать Кальдерона на саксонском немецком и лучше послушает остальных, то у Бертольда не осталось другого выхода, как согласиться на роль шута Кларина (если это всего лишь театр, подумал Бертольд, то какого дьявола я не могу быть принцем или королем?). Господину Готлибу тоже неохота было читать за старика Клотальдо, но он не позволил себе иных выражений недовольства, кроме встопорщившихся
Действие II, стихи 455–562 [148]
Профессор Миттер [с наигранным волнением]:
Что здесь случилось?Руди [находясь на своей, так сказать, территории и поглядывая, а может быть, и нет, на Ханса]:
Ничего. Мне тут один надоедал, И я его с балкона сбросил.Бертольд [без малейшего энтузиазма, не говоря уж о шутовстве]:
148
Перевод, кроме оговоренного случая, Д. Петрова.
[Ханс, у которого в этой сцене не было реплик, перестал слушать и следил за Софи: она, само внимание, сидела к нему в профиль и напоминала печальную статуэтку.]
Профессор Миттер [как дрожат от праведного гнева его букли!]
Мне тяжело в тебе увидеть Жестокий и строптивый нрав. Я думал, что найду тебя Преодолевшим звезд влиянье, Владыкою судьбы своей И поступающим разумно! И что же? Первый твой поступок Убийство злое человека.[Профессорский пафос, его нарочитые акценты забавляли Ханса тем, что этот истовый протестант в одночасье превратился в изрядного католика. Альваро перехватил взгляд Ханса, и они подмигнули друг другу.]
Когда мы видим меч блестящий, Смертельную нанесший рану, Ужель бесстрашно и спокойно Смотреть мы станем на него?[В самый разгар профессорской декламации появилась Эльза с подносом канапе в руках и от неожиданности замешкалась, не зная, то ли идти вперед, то ли остановиться, чтобы не мешать; бедняжка едва не потеряла равновесие, но удержалась и, балансируя подносом, раздраженно вздохнула. Альваро нежно на нее посмотрел.]
Руди [вспомнив во время чтения какой-то печальный эпизод своего детства]:
Ты, как жестокому врагу, Являл мне гнев неумолимый; Меня ты, — будучи отцом, — К себе не допускал бездушно [149] …[Смущенная интонацией Руди, который упорно завершал каждый стих продолжительной паузой, создававшей синтаксический пробел, Софи не решилась сделать ему замечание и перевела взгляд на отражение Ханса, сейчас он казался ей немного лохматым и очень симпатичным. Когда она встрепенулась, сцена уже подходила к концу, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы сосредоточиться.]
149
Перевод К. Бальмонта.
Профессор Миттер [от всей души, еще назидательней, чем обычно]:
Себя[Профессор Миттер послушно изобразил, что уходит, как того требовала ремарка в тексте. Глядя на него, Ханс подумал, что этот господин, в сущности, не такой уж плохой актер. Он представил себе его в театральном костюме и на подмостках. Образ оказался настолько ярким, что Ханс на секунду закрыл глаза. Его разбудил собственный зевок.]
Руди:
Теперь открылся твой обман; Теперь я знаю, что во мне Слилися зверь и человек.[Первой начала аплодировать дама Росаура, то бишь госпожа Питцин. Альваро и госпожа Левин вежливо последовали ее примеру. Софи облегченно улыбнулась и сказала: «Эта сцена была последней, друзья мои, поздравляю».]
Целуя Софи, Ханс ощутил на ее губах привкус страха: они почти не раздвигались, язык утратил гибкость, зубы словно держали оборону. Что с тобой? спросил Ханс и отстранился. Она улыбнулась, опустила голову и крепко его обняла. Больше он ничего не спрашивал.
Усевшись за письменный стол, Софи молча на него посмотрела, словно предоставляя ему слово. Он открыл сундук, достал книгу и положил перед Софи. Помнишь наше эссе о немецкой поэзии? спросил он, стараясь говорить весело, то самое, которое нам заказали в «European Review»? так вот, прежде чем отправить его в издательство, я хочу добавить к нему еще одного поэта, смотри, это «Книга песен» Генриха Гейне, мне прислали ее вчера из Гамбурга, она вышла недавно и, похоже, с большим успехом: я читал рецензию в журнале «Гермес» [150] . Софи раскрыла книгу, задержавшись взглядом на ее обложке. Экземпляр был явно не новый, но Софи ничего не сказала: она уже привыкла к библиографическим тайнам Ханса. Он, видимо, заметил ее удивление и объяснил: Почта работает все хуже и хуже, эти мерзавцы-почтальоны чудовищно небрежны.
150
Журнал основан Фридрихом Брокгаузом.
И? спросил он, каково твое мнение? (сама не знаю, ответила она, его стихи звучат как-то смущенно, словно он заведомо лишает их серьезности), верно! но именно это мне и нравится. Здесь есть одно стихотворение, не знаю, обратила ли ты на него внимание, о французских солдатах, которые возвращаются домой после русского плена. Проходя через Германию, они узнают, что Наполеон разбит, и плачут. Это стихотворение привлекло меня тем, что автор решился предоставить слово врагу, поступок, который мы, немцы, оценили бы во французском авторе, окажись мы на месте побежденных. Думаю, сейчас в поэзии половинчатость невозможна: либо ты хочешь стать Новалисом или Гёльдерлином, либо отрекаешься от неба и идешь по пути Гейне (погоди-ка, сказала Софи, закладывая пальцем страницу, ты об этом стихотворении говорил? «Гренадеры»?), да, как раз о нем! давай его прочтем?
Печальные слушая вести, Один из них вымолвил: «Брат! Болит моё скорбное сердце, И старые раны горят!» Другой отвечает: «Товарищ, И мне умереть бы пора; Но дома жена, малолетки: У них ни кола, ни двора». «Да что мне? Просить христа ради Пущу и детей и жену… Иная на сердце забота: В плену император, в плену!» [151]151
Перевод М. Михайлова.