Странник

Не могу не начать с того, что ваше письмо доставило мне глубокую радость. Прежде всего сама ваша мысль написать о Денисе Мостове книгу представляется мне бесконечно важной. О нем пишут сейчас много, но почти всегда не столько о нем, сколько о том, что с ним связано. Пишут о том, что сопутствовало, а не о том, что составляло его суть, словом, пишут не то и не те.

Неудивительно, что я, говоря старинным слогом, замкнула уста. Когда один деятельный малый замыслил нечто вроде сборника воспоминаний, я уклонилась. Но тут другое дело — напитать вас, дать вам почувствовать этого человека, рассказать о нем то, что не бросалось в глаза даже хорошо знавшим его, это по мне. Это не значит, что я не буду говорить о себе. Буду, и очень много, так мне проще и легче, но ведь в ваше творение все это не войдет, останется только вспомогательным материалом, свидетельством моего доверия к вам, которое поистине беспредельно.

В самом деле, ведь мы относительно мало знакомы и совсем не часто общались, — вы живете в Ленинграде, я — в Москве, у нас разная географическая среда и разная повседневность, но с первого же дня я сказала себе: вот человек, который мне близок, и эпизодичность встреч уже ничего не могла изменить. Скорее наоборот, свежесть отношений сохранялась, привычка их не обесценивала, и были праздниками ваши редкие наезды в столицу и мои — в ваш классический город.

Мне будет легко писать вам, важно то, что вы — женщина; сколь ни приятно дружить с умным, все понимающим мужчиной, а все же ему всего не скажешь. Важно то, что вы старше, и я кожей чувствовала нечто материнское в вашем взгляде. Наконец, ваш нравственный авторитет безусловен, а стиль выше всяких похвал. Вы истинный театровед, самоотверженно любящий театр, этот странный организм, пребывающий в повседневных судорогах, из которых, в сущности, складывается его жизнь, любите его со всей его пестротой, мельканием, вечной гонкой и почти истерическим страхом упустить и опоздать. Я, хоть и много писала о нем, никогда не чувствовала, себя в нем своей, вы же преданы ему всей душой, именно это придает вашим большим и малым работам такое властное обаяние. Хорошо и то, что вы не входили в окружение Дениса, — расстояние и здесь окажет вам лишь услугу и сообщит вашему перу не бесстрастие, разумеется, но беспристрастие. Я бы сказала, что у вас объективный мужской ум, если бы это определение не казалось мне глубоко несправедливым. Женский ум достаточно тонок и, во всяком случае, менее прямолинеен. Неспособность к логике, в которой нас упрекают, — одна из стойких легенд. Просто мы часто видим, что логика — это щит, за которым удобно укрыться, бегство от неуютности противоречий, составляющих истинную, а не придуманную жизнь. Я не беру под защиту вздорных баб, но и по вздорности иные мужчины дадут нам сто очков вперед. Поэтому я буду писать вам все подряд, — это издержка вашего ко мне обращения, — буду вспоминать, как говорят в таких случаях, фрагментарно, хотя «сумбурно» — более точное слово. Вам предстоит отыскивать в этой куче те зерна, которые вам пригодятся, впрочем, у опытного мастера все идет в дело. Я не сильна в композиции, но ведь ее от меня и не требуется, она — по вашей части. Я убеждена, что вы напишете превосходную книгу — монографию, исследование, биографический роман — то, что сами найдете нужным. Я же хочу хоть несколько приблизить вас к вашему герою и этим посильно послужить его памяти. Возможно, вы слышали, что жизнь моя сложилась счастливо, и иные даже осуждают меня за это. Одна задушевная ненавистница сказала мне, что мое лицо выдает глубокую женскую удовлетворенность. Должно быть, так оно и есть.

Я знаю, что человек, которого я люблю, был бы недоволен тем, что я откликнулась на вашу просьбу. Он вообще не любит, когда я вспоминаю Дениса, а уж писать о нем, да еще так длинно, должно быть, в его глазах — почти измена. Однажды я помогла провести вечер памяти Мостова, и при всей своей терпимости, а ее он тщательно в себе пестует, он не смог скрыть того, что неприятно задет. «Не делай из себя вдову», — буркнул он, надо сказать, не слишком вежливо. Я долго не могла понять этих странных и таких несвойственных ему проявлений, должен же он видеть, что никого, кроме него, для меня нет на этой земле,

Наверно, потому, что эта ревность неутолима, — в прошлом ничего нельзя изменить, здесь невозможны ни реванш, ни возмездие. А я меньше всего хотела бы огорчить того, кого люблю, слишком полное счастье он мне дал, и, если правду сказать, я все реже и глуше вспоминаю Дениса.

Ощущая это, я испытываю и грусть и вину. Как все непрочно, ах, как непрочно! Добро бы забылись одни черты, звук голоса, смешные повадки, но ведь уходит и то, что было вроде бы неотторжимым! Не скрою, ваше письмо сильно меня взволновало. И я отозвалась на него с такой готовностью не только потому, что помочь вашей работе — моя обязанность. Признаюсь, я не вполне бескорыстна, хочется и вспомнить ушедшее, и оправдаться перед собой за то, что оно ушло, за то, что зарастает память души.

Вы, разумеется, знаете композитора Бориса Ганина, в нашей среде все знают друг друга, эта ее особенность многое упрощает и многое усложняет одновременно, а Ганин к тому же достаточно популярен. Мы с ним много лет были добрыми приятелями, любили встречаться и чесать языки, пожалуй, я чувствовала и некоторый его мужской интерес, впрочем, самую малость, как некую приправу к блюду, это придавало нашему товариществу дополнительную и, надо сказать, весьма привлекательную краску. Ганин любил именовать себя моим поставщиком. Он утверждал, что поставляет мне книги, знакомства, художественные впечатления. Послушать его, я была слишком созерцательна, чтобы самой проявить к чему-либо активный интерес. Тут была частица истины, но только частица. Впрочем, я никогда, по негласной договоренности, не оспаривала этого преувеличения. Пусть будет так, если ему это нравится или хотя бы забавляет.

Однажды в мартовский вечер Ганин явился с загадочным видом и сообщил, что сегодня поведет меня смотреть спектакль в театре «Родничок».

Я уже слышала об этом театре, московские слухи распространяются если и не с той быстротой, что в провинции, то все же достаточно энергично. Слышала о том, что появился коллектив с неопределенным статусом, он находится в лоне концертной организации, существует без своего помещения, но зато уже со своим зрителем, относящимся к нему весьма пылко. В репертуаре у него всего два спектакля, с ними он кочует по дворцам, по клубам, по Подмосковью, иногда его засылают и в другие города. Труппа невелика — полтора десятка энтузиастов, безоглядно поверивших своему лидеру, которого зовут Денис Мостов. Цель их более чем возвышенна — познакомить нашу публику с народным творчеством, возвратить искусство к его истокам и явить нам их жизненность и поэзию, главное же — их неисчерпанность.

Подобные попытки предпринимались и раньше и были, как правило, недолговечны. Я иной раз задумывалась над этим и пришла к выводу, что причин было три. Во-первых, они были прямолинейны, почти механически переносили на сцену то, что не для нее назначалось. Во-вторых, они не отвечали духу времени, то есть не учитывали перемен, происшедших в аудитории, не только ставшей более сложной, но еще и гордящейся своей сложностью. В-третьих, им не хватало таланта.

Когда по дороге в «Родничок» я поделилась этими соображениями с Ганиным, он, помедлив самую малость, ответил, что на сей раз случай иной. Что касается главной причины, названной мною в последнюю очередь, то Мостов, безусловно, талантливый малый. Что до первой причины, то он находит весьма остроумные и свежие формы, это не старое вино в старых мехах, и наконец, второй причины, быть может, и вовсе не существует. Время движется, как известно, причудливо, и то, что вчера казалось исчерпанным, сегодня оказывается ожившим. Зритель действительно стал сложнее и действительно дорожит своей сложностью, но тем отчетливее потребность прикоснуться к ясности и прозрачности, с которой начинался наш путь. Волга вылилась из родничка; очевидно, Мостов имел это в виду, дав театру такое название. Всегда, когда ноша постигнутых или отвергнутых истин становится чрезмерно увесистой, общество обнаруживает склонность к ностальгии. Он, Ганин, полагает, что сейчас мы переживаем подобный период.

Как живо мне помнится этот вечер! Мы ехали по темнеющим улицам, уже загорались фонари и освещались окна, еще белели полоски снега, похожие на несвежие свалявшиеся бинты, но был о ясно, что срок зиме вышел. Я — москвичка со дня своего рождения, мои отношения с Москвой — настоящий роман, как и у каждого москвича; я люблю ее черты, ее стать, ее морщины, я отдаю должное новым кварталам, но всякая тесная связь и приносит и отбирает, я люблю старые названия, за которыми мне слышатся шаги тех, кто ушел, я болезненно сжимаюсь от переименований, нет для меня большего наслаждения, чем идти по московским улицам, в эти минуты словно свершается полное слияние с городом. Москва мила мне в любое время, но острей всего мое чувство в рубежный срок, когда весна уже пришла, но не вполне еще победила. Ее дыхание уже разлито в воздухе, и Москва становится обещанием радости, верится в счастливые повороты и неизбежные перемены.

Мы с Ганиным вышли на Октябрьской площади, потом в трамвае, одном из немногих покуда выживших, отправились на Шаболовку, где в фабричном клубе должен был состояться спектакль.

Это было старое здание, верой и правдой послужившее не одному поколению, оно, бесспорно, знало лучшие времена, расцвет его, видимо, пришелся на довоенную эпоху. В наши дни клубы должны преобразоваться либо смириться с ролью прокатных площадок. Дело в том, что они были задуманы как очаги массового общения, которое ныне предпочитает более интимные формы. Даже если Ганин прав и мы переживаем период ностальгии, она вряд ли распространится на эти почтенные коробки. Вот и остается крутить старые фильмы и читать лекции, на которые никто не ходит, если после них не включить радиолу. Возможность потанцевать еще ценится. Но сегодня здесь было много народу, и я с удивлением отмечала знакомых, — неведомый Мостов привлек внимание.