Странник
Шрифт:
Не знала и я, но чувствовала, да, пожалуй, уже и знала, — нет большей угрозы человеку, чем безоблачное небо. Стоит тебе поверить в счастье, и ты уже наказан, судьба на страже, ты ходишь по краю, остерегись благодушества. И подобно тому, как с неправдоподобной скоростью произошло на наших глазах превращение мальчика в мужчину, так же быстро, на самой высокой ноте оборвалась его жизнь.
Уже давно я подозревала, что всякий символ имеет силу, если под ним — живая почва. Лишь бытовая основа делает метафору действенной, иначе грош ей цена, одна претензия, высокопарная фраза, пестрая этикетка. Только что, во время вьюнин, дерево означало дом, и вот реальное, обычное
Если свадьба восхитила меня, то похороны потрясли. Чего угодно я ждала, но не такого прощанья. Впоследствии Денис рассказал, что он шел от святочных покойницких игр. Тогда, в тот вечер, меня поразило странное возбуждение в погребальный час. И, однако ж, тут не было ничего кощунственного, — за этой суетой я угадывала вызов смерти, нежелание ей покориться, смех ей в лицо, в ее беззубый оскал.
Не я одна почувствовала этот языческий умысел, когда при зажженных свечах вдруг, заглушая плач и чтение псалтыри, вспыхивала песня, звучал озорной мотив, — ничего оскорбительного, лишь нежелание отдать ушедшего небытию, лишь порыв приобщить его к продолжению жизни, к каждодневным деяниям тех, кто остался.
Весь зал, как мне казалось, ощутил эту схватку со смертью за душу живу, и волна со сцены, опоив зрителей, возвращалась от них, многократно усилившись, к исполнителям; всем почудилось, будто мы сейчас подошли к таинственному порогу, страшному и влекущему одновременно, подошли и заглянули за него.
А потом молодая вдова осталась одна, и вновь она устремила на нас свои глаза, в которых дна не было, одна пропасть, все начала и все концы, и рука ее торжественно и неспешно сделала несколько плавных движений, и, прежде чем она заговорила — запела, я поняла, что передо мной не девочка, не юница, не жена, а мать, что человечек уже пришел, он здесь и готов начать свой путь, свой круг. Она самую малость приоткрыла белые бескровные губы, и до меня донеслось знакомое:
— Мать дитятко в зыбке качала, пела-напевала, говорила-приговаривала: ох, вырастешь, дитятко, вырастешь… пойдут ноженьки по дороженьке… а дороженька вьется кольцами… Чем дольше она, тем ногам трудней. Да только чем дольше, тем век длинней…
Свет медленно гас, вот уж не видно ее, одно печально усмешливое лицо скрипача, и вдруг взметнулся его высокий голос, захлебнувшийся на оборванной ноте:
— У сестренки голос тонкий…
Конец. Аплодисменты раздались не сразу. Была важная пауза, когда увиденное, уже отойдя, еще в глазах, еще явственно, и то, что прожито, еще не пережито, продолжает держать в своей сети. Такие мгновения в театре редки. Однажды, когда я была совсем молода и только-только начала ходить на спектакли не с одной лишь целью получать, а чтобы самой давать оценки и пуще всего боялась довериться душе — судья не должен следовать эмоциям, — мне привелось испытать подобное. И вот кто-то спросил меня — уж не я ли сама? — «Но для чего это?», и я не нашла быстрого ответа и злилась на тех, кто подстерег меня и вдруг обнаружил мою слабину, и язвила себя за то, что поддалась, слилась со всеми этими людьми, которые и не думают усомниться в правомерности своего восторга. Теперь-то я знаю, что для таких минут и рожден театр, пусть спросят меня «для чего?» — я знаю, что ответить.
Мы вызывали артистов, а они вызывали своего режиссера, и, когда Мостов наконец появился, рукоплескания заметно усилились. Он стоял не кланяясь, отбрасывая со лба прядку, лицо его то бледнело, то снова румянилось, смена красок происходила
— Как это называется? — спросила я Ганина, когда мы выходили из зала.
Он посмотрел на меня удивленно. Забавно, но я и в самом деле забыла спросить, как называется действо, на которое он меня пригласил.
— «Дороженька», — сказал Ганин.
В фойе я вновь увидела Мостова, принимавшего поздравления. Рядом стоял Фрадкин, излучавший счастливое сияние. Он радовался, как дитя. Мостов выглядел усталым, посеревшим. Казалось, что из него вдруг вышел воздух. Эту опустошенность после подъема мне приходилось наблюдать у очень одаренных и очень нервных людей. Петушок исчез, передо мной был медвежонок, не чаявший, как уползти в берлогу.
Рядом ним размахивала своими длинными худыми руками давешняя брюнетка, из глаз ее изливалось буйное фанатичное пламя, похоже было, что от него во все стороны с треском разлетаются искры, с губ срывался невнятный восторженный клекот. Внезапно она страстно поцеловала триумфатора.
— Кто это? — спросила я Ганина.
— Кажется, ее фамилия Камышина, — отозвался он. — Если не ошибаюсь, поэтесса. Извините, поэт. Женщины терпеть не могут этого слова в женском роде.
Вокруг толпились молодые бородачи и девушки. Они почтительно слушали Ростиславлева. Он что-то говорил, голос его звучал веско, — привычно веско, подумалось мне, — но вместе с тем и взволнованно, — это расположило меня в его пользу. Белесые волосы показались мне взлохмаченными. Он крепко пожал Мостову руку и, сопровождаемый молодой компанией, направился к выходу.
Мостов огляделся, и я поняла, что он ищет меня. Сама не ведаю, почему я это решила, не было никаких оснований, но вместе с тем я не сомневалась, что это так.
И в самом деле, улыбка на сей раз совсем не победоносная, а смущенная и растерянная, как у мальчишки, уличенного в чем-то стыдном, появилась на его уставшем, точно выжатом лице.
Я поблагодарила его.
— Вам в самом деле понравилось? — спросил он.
Я уверила его в этом.
— Ну, спасибо, — сказал он. — Страшно рад. Я ведь читал вас.
И он назвал одну из моих книжиц, которая не слишком тешила мое тщеславие. Я была удивлена тем, что она так пришлась ему по душе. Удивлена, но и растрогана. Авторы, даже самые искушенные, в конечном счете простодушные создания! Поэтому люди, подобные вам, почти лишенные привычных слабостей, внушают некоторый трепет. Писать вам мне значительно легче, чем говорить с вами.
Я сказала Денису, между прочим, что он удивил меня, введя скрипача. Это было первой внезапностью в его спектакле.
— Ожидали балалаечника? — усмехнулся Денис.
А Фрадкин сказал с некоторой снисходительностью:
— Скрипотчики — из первых музыкантов. Как и валторнисты, впрочем.
Его интонация рассердила меня, и я, не отреагировав, сказала Денису:
— Балалайку не ждала, а рожку бы не подивилась.
Фрадкин и тут вмешался:
— А рожок, он ведь тот же корнет.
— Вы это открыли? — спросила я с едва спрятанной иронией.
Фрадкин ответил совершенно серьезно:
— Нет, один литовец. Он живет в Ленинграде.