Странник
Шрифт:
Его невосприимчивость к моему уколу примирила меня с ним.
Денис смотрел на меня, и я вновь почуяла, что я сейчас для него не только ученая молодая дама, из тех, кто создает или низвергает репутации. Было нечто в его взгляде, что трудно было расшифровать. Грусть, изумление, досада. «Но почему грусть?» — неясно откликнулось во мне. «Оттого, что я сейчас уйду», — тут же вспыхнуло в ответ, и я почувствовала острое удовольствие, а вслед за ним что-то болезненное. Мне тоже стало не по себе от ощущения, что это завязавшееся сейчас оборвется. Неожиданно для себя самой я взглянула на Ганина и поняла, что он наблюдает за нами.
— Еще раз поздравляю, — сказала я. — До свидания.
— Хотелось бы, — сказал Денис.
Я
— Чего?
— Свидания, — усмехнулся он.
Ганин многозначительно покачал головой.
— Ну что же, — сказала я, — приходите. Сговоритесь с Борисом Петровичем, он вас приведет.
— Сговоримся, — заверил Ганин.
— Можно? — обрадовался Денис. — Я приду.
— Буду рада, — сказала я.
Мы шли с Ганиным по темной Шаболовке. Трамвая долго не было, решено было пойти пешком, авось попадется зеленый огонек. Шли молча. Неожиданно Ганин сказал:
— Ах, Сашенька, легкомысленно я поступил, завлекши вас к этому родничку.
Я засмеялась. И поймала себя на том, что смеюсь с тем же острым удовольствием, которое испытала, поняв, что Денис опечален. Очевидно, теперь меня порадовал ганинский вздох, ведь усмешливость его тона не могла скрыть, что ему не по себе от моего оживления.
Занятно, однако же, устроен человек, причем вполне добропорядочный и отзывчивый. Для того, чтобы почувствовать некоторую радость, ему необходима чья-то маленькая боль. Очевидно, иначе самоутверждение неполно. Это открытие огорчило меня, но тут же пришло и другое, — дело не в досаде моего спутника. Дело в том, что мне приятно думать о Денисе, приятно знать, что он так выделил меня из всей этой подчинившейся ему толпы. Маленькая победа над победителем? Нет, не только. Что-то завязалось. Да, что-то завязалось.
Был холодный мартовский вечер. Снег еще не стаял, во дворах лежали горбатые с темными проломами сугробы, дул ветер. Но я знала, что длинная и надоевшая зима на исходе, и оттого, что я это знала, на душе моей было празднично и светло.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Прежде чем продолжить, я должна признаться: сейчас я испытываю неудобное и неуютное ощущение. Дело в том, что мне придется говорить о себе и о своей семье. Именно — придется. С вашим знанием людей вы можете заподозрить меня в неискренности или, по крайней мере, в самообмане, ведь говорить о себе всегда приятно, наша собственная личность, как правило, полна для нас интереса, и нам почти невозможно допустить, что окружающих она занимает значительно меньше. Но даже если я не вполне свободна от этой слабости, то все равно — обрисовать дом, в который попал Денис, необходимо. Иначе в дальнейшем обнаружатся досадные пробелы и многое покажется вам попросту неясным.
И все же я отчетливо понимаю, что говорить о себе не только признак недостаточного вкуса, это еще и неумно и даже опасно. Тут и искренность тебе не подмога. Представим, что ты себя в чем-то винишь или ругаешь, хотя кто-то и заметил, что это тонкая самореклама, в действительности ты достигаешь лишь одного — все спешат, причем очень охотно, с тобой согласиться. И напротив, стоит сказать о себе нечто лестное, и все станут только посмеиваться — ни цены, ни веры не будет твоим словам. Что ж мне делать? Стараться быть точной по мере сил, хотя в рассказе о себе это еще никому не удавалось. Больше всего я рассчитываю на вашу мудрость и вашу доброту.
Как вы знаете, мне повезло с родителями, — отец так известен, что о нем нет нужды и говорить; мать моя была женщина по-своему удивительная, — ни в ком больше я не встречала такой способности понять другую душу, понять и в самом деле простить, если потребуется, — эти расхожие слова переставали быть стертыми медяками, когда вы знакомились с ней ближе. И какое достоинство! Возможно, оно несколько
Большая удача начать жизнь рядом с такими людьми, и тем не менее детство мое не назовешь золотым. Мне не исполнилось и четырех лет, когда родители расстались.
Проще всего было обвинить в этом отца. Я уже сказала о превосходных качествах моей матери, а отец был человек, подверженный «кружениям» (он любил это словечко), знаменитый пианист, попасть на концерт которого считалось праздником, человек, окольцованный почитателями, ученицами, кликушами обоего пола, да еще награжденный эффектной внешностью, — я и сама всегда любовалась его львиной гривой, бесовскими цыганскими глазами, его носом с горбинкой и небольшими для пианиста руками. К тому же в его жизнь вошла Ольга Павловна, и мать, верная себе, поспешила разрубить возникший узел, перебравшись из Неопалимовского, где мы жили, к своей сестре на Ордынку. И все же я воздержусь от безоговорочных суждений, тем более что сама мать всегда меня от них остерегала и сохранила с отцом больше чем корректные отношения.
Думаю, что дело было еще и в том, что при всей своей безупречности она была наделена таким чувством трагизма, что столкновение с иронией, легкостью, терпимостью отца к своему разношерстному окружению (мать называла ее неряшливостью) было, если хотите, предопределено. Кстати, мать это сознавала.
Эти свойства отца не раз его подводили, а впоследствии еще раз сыграли с ним злую шутку; впрочем, о том я скажу позднее.
Я и сама, когда стала старше и наблюдала отцовские эскапады, мысленно разводила руками. Однако Ольга Павловна была ведь не только пичужкой, примостившейся на его подоконнике, просвистевшей свою песенку и полетевшей дальше, нет, она вошла в его дом и свила в нем гнездо, пусть даже не без косвенного содействия моей матери, подтолкнувшей своим ригоризмом такое развитие событий. Не случайно и мать почувствовала, что здесь все серьезнее, чем обычно.
По-видимому, отцу полюбились в его новой избраннице ее непосредственность, бессознательное нежелание всяческих сложностей, искренняя, хотя и несколько шумная восторженность (ирония отца в этом случае заметно слабела, впрочем, кто устоит, когда тобой восхищаются так безоглядно); добавьте и то, что Ольга Павловна была красивая дама. Мать относилась к этому союзу настороженно, помню, как однажды она сказала моей тетке:
— Ольга Павловна — милая, привлекательная женщина, но слишком экзальтированна, взбалмошна. Она, безусловно, восторгается Георгием, но мало за ним следит. Он производит впечатление неухоженного человека.
Тетя улыбнулась и мягко заметила:
— Так, Верочка, мы устроены. Чаще всего мы знаем, что нужно делать, а поступаем наоборот. Тут есть какая-то закономерность.
— Возможно, — пожала плечами мать, — но я не слишком ее понимаю.
— То, что нужно делать, не всегда хочется делать, — вздохнула тетя.
— Нет, не понимаю, — сказала мать, помолчав. — Нужно делать верное, а не приятное.
Обе они были правы, каждая по-своему. Мать жила так, как говорила, и, видит бог, это была нелегкая жизнь. Тетя нередко возражала ей в своей мягкой манере, но эти споры никогда не подтачивали их отношений. Теперь, когда их обеих нет на свете, я часто думаю, что не так уж много видела им подобных — никогда не повышавших голоса, умевших прислушиваться друг к другу, не возводивших несогласие до обиды. Сколько навидалась я ущербных людей, легко ожесточавшихся, с наслаждением доставлявших ближнему боль, убежденно глухих к чужим аргументам, сколько грубости, злости и попросту вульгарной крикливости привелось видеть! Сколько раз мне самой хотелось отпустить узду, но всякий раз я вспоминала двух сестер в тесных комнатках на Ордынке, и мне становилось горько от собственной слабости.