Странник
Шрифт:
Я смотрела на девушку и почему-то думала о Стрепетовой, о Кадминой, обо всех этих судьбах, меченных бедой, скверное предчувствие волновало меня.
Сейчас на сцене п р е о д о л е н и е было так очевидно, веселость являлась несмело, смущенно, лишь для того, чтобы спрятать страх.
Слово «тоска» потеряло былую силу, оно означает дурное настроение, в крайнем случае — устойчивое дурное настроение. В старину тоска, как и радость, была уделом редких натур. В ней было то самозабвение, которым, казалось, могла одарить лишь любовь. Та же неизбывность. Не простуда — чума. Удар господень, поразивший душу. Эта дурнушка тосковала так исступленно, так вольнолюбиво,
— Матушка, что во поле пыльно? — спрашивала она негромко, и в глазах ее, чудодейно расширившихся, был передавшийся мне страх.
— Матушка, во двор гости едут, матушка, на крылечко гости идут. В нову горницу! За стол садятся! — истинный ужас, истинное отчаянье.
И как неуверенно, с такой же болью отвечала мать:
— Дитятко, не бойсь, не выдам, свет, милое мое, не бойсь, не пужайся.
Всюду, однако, были уже поезжане, вот-вот должен был появиться и сам жених. Я много думала о том, почему я так легко подчинилась этой, в сущности, далекой стихии. Потом, когда волнение улеглось, стало ясно, что страсти не были захлестнуты бытом, той этнографией, которой я боялась. Мостов понял, что свадьба эта прежде всего побег от прошлых и предстоящих будней, это мир воображения, в котором оказались реальные, вполне земные люди.
Он четко обозначил грани этого вымысла в четырех превращениях жениха. В приговоре наш герой представал как явление мистическое, потустороннее, нечистая сила, черный кот. В причете он очеловечивался, но какой ценой! Беспощадный пришелец, вор-злодей, остудник чуж отецкий сын. Однако тайна и страх заключают в себе не один ужас, в них, на дне колодца, дышит поэзия. А где поэзия, там и восторг. И на смену причету рождалась песня, и разбойник оборачивался перелетным соколом. В этой метафоре уже было признание. Стало быть, недалеко было и до величальной, в которой жених назывался князем.
Как видите, чувства пренебрегали мерой. От черного кота до ясна сокола, от супостата до князя — путь немалый. Но и в приговоре и в величании на полдороге не останавливались. Подлинное рождалось тогда, когда отказывались от видимого, неподдельное не уживалось с привычным. И меня обожгла грустная мысль, — как долго блуждало искусство, пока пришло к постижению этой истины.
Никогда не забуду причета невесты. Эту погребальную безысходность, этот плач над самой собой. («Ой, меня за чу-жо-го-то, за чу-же-ни-на…») Чужой, чужой… Это слово повторялось по многу раз, точно вколачивалось — гвоздь за гвоздем — в гробовую доску.
Еще раз замечу, что Денис был мало озабочен этнографической чистотой. Сила воздействия была важней для него. На свадьбе нет зрителей, там все участники действа, но здесь-то зрители были, и он крепко это помнил. Плач и вопли, расставание с «дивьей красотой», что была означена лентой в косе невесты («Не срони дивью красоту, волюшку-ту вольную, негу-ту нежную! Она не плотно привязана… на трех волосиночках»), все эти прощальные заклинания, столь естественные для Севера, в конце концов сменились буйной развязкой южной свадьбы. Судя по всему, Денис хорошо понимал катартическую суть любой ритуальной игры, в том числе брачной. Впоследствии он и Фрадкин говорили мне, что само понятие очищения пришло в античную трагедию из очистительного обряда. Да и могло ли быть иначе? Прежде всего надо было освободиться от темных духов зла и печали.
Финал свадьбы, который шел под все усиливавшиеся рукоплескания, представлял настоящий бой двух родов — невесты и жениха. Сначала сваты
Страсти разгорелись нешуточные, скрипач едва успевал взмахивать смычком, и бесовский мотив дурманил головы. Всем стало уже не до юной четы, а, право же, стоило поглядеть, как, разделенные воителями, они откровенно нетерпеливо ждали друг друга, — бой словно поджег их. В конце концов родня невесты заперлась в своем дворе, а жениховы родичи снесли ворота, — дошло до драки, и мне казалось, что дрались не на живот, а на смерть, самым серьезным образом. В тот миг, когда я уверилась, что дело кончится худо, пошел занавес.
Антракт, да еще на премьере, это еще один театр, но мне не захотелось выходить в фойе, если так можно было назвать узенькое пространство перед залом. Что я могла увидеть? Хорошо знакомый народ, глубокомысленные или снисходительные лица, нервное возбуждение, душевную несвободу, напряженность. Я вспомнила глаза невесты, грустную усмешку скрипача и задержалась в опустевшем зале. Ганин, разумеется, остался со мной, но разговаривали мы скупо, с каким-то усилием.
— Кто эта девочка? — спросила я.
Он незнающе пожал плечами.
Действие продолжилось. Начался новый год. Прошли крещенские гаданья, зимние коляды, гулянья на масленицу, опять настали вешние дни. Пришла пора вьюнишника, многозначительного обряда, он праздновался на Фоминой и включал в себя не только заклятие урожая, но и пожелание молодой семье блага и счастья в новой жизни, в которой поджидало много тягот и мало радостей.
Начинали с окличек («Еще дома ли хозяин со хозяюшкой? Он велит ли окликать, молодых величать?»). Позволение было дано, и вьюничники славили вновь созданный очаг («крышу бархатную» и «печь муравленую») и впервые называли молодых по именам-отчествам, на свадьбе это делалось крайне редко: потом Фрадкин объяснил мне, что имена скрывались, чтоб не привлечь внимания злых сил, оттого родилось слово «невеста», оно означает «неведомая».
Это толкование пленило меня. Не своей простодушной конспирацией, а невольно заложенным в него смыслом. Неведомая, неразгаданная, непознанная…
Еще предстояло ее почувствовать, понять, разгадать. Еще ему предстояло узнать, кто она, кому вручена его жизнь, эта девочка, эта соломинка с ее странным взглядом, который вдруг непостижимым образом ее преображал.
«О лелю, молодая, о лелю, ты по горнице пройди, о лелю, покажи свое лицо, о лелю…» И она выходила, и рядом с ней ее муж, вчерашний юнец, в последний раз были они «юн да юница», задабривали окликальщиков, выносили им «куличу да перепечу», а те призывали мир на их дерево, на их дом-терем, где на вершине щелкал соловушка, в середке жужжали ярые пчелы, а над комелем высилась кровать тесова, где молодые познавали друг друга.
«О лелю, молодая, о лелю…» Она выходила с венком на голове («с веном»), а в ней уж дышала новая жизнь. «С веном я хожу, с животом я хожу…» Она выходила в круг, ровно королева, да она и была ею, хозяйка, хозяюшка, будущая мать, отныне она полноправна, семья признана, община ее приняла, и вокруг шумел вьюнишник, праздник плодородия, и я поняла, как все в нем слитно, — новая чета, новый урожай и новый человечек, он уже ждет своего часа. Последний праздник в вашу честь, молодой с молодухой, последний раз в твоих глазах такой свет, такой мир, хоть ты еще не знаешь об этом.