Странник
Шрифт:
Его глаза стали вдвое круглей и вновь, как в те далекие годы, собрались выскочить из глазниц. Вопрос собеседника его потряс. Владимир впоследствии говорил, что никогда ему не доводилось — ни раньше ни позже — увидеть человека, столь сокрушенного тупостью ближних.
— Как — за что? — повторил Эдик. — Нет, я поражаюсь, как — за что?
Ордынцев жил по тому же адресу. В квартире мало что изменилось, даже мебель стояла в тех же чехлах.
— Я очень, очень счастлив вас видеть, — говорил Станислав Ильич. — Вы возмужали, не постарели, вам еще рано думать о старости, а именно возмужали, взросли.
— Угощайтесь, Володя, — сказала Светлана.
Она ничем не напоминала смешную угловатую девочку, не знавшую, куда деть свои руки. Не казалась больше и великаншей. Полнота и округлость пошли ей на пользу, они будто скрадывали ее рост. Когда она обращалась к Владимиру, ее обольстительный низкий голос звучал с материнскими интонациями, хотя она лишь на год была старше гостя.
И вообще, несмотря на то что профессор отпраздновал юбилей — Ордынцеву исполнилось семьдесят, — разница между ним и женою уже не казалась такой контрастной. «Вот что значит прожить столько лет со старым мужем, — подумал Владимир. — А он — молодцом. Спустил брюшко, подстриг свои усики, ходит в джинсах. Вот только часто стал переспрашивать, никак у него слабеет слух».
— Значит, наука не увлекла? Что ж делать? — говорил Ордынцев. — Другое написано на роду. Видимо, иной темперамент. Вернее, его иное качество, ибо настоящий ученый им тоже, понятно, не обделен. И мы ведь одержимые люди, и в наших жилах — не рыбья кровь. Но служение истине учит смирению, а долгий поиск требует выдержки. Наши страсти запрятаны вглубь. Вы, люди прессы, мгновенного отклика, — другое дело. Вы — на виду. И сами вы, и ваши натуры.
«Десять трюизмов на одну минуту. И как это ему удается?» — с раздражением подумал Владимир. И сказал:
— Я вижу, вы в добром здравии? И дела, как мне кажется, хороши?
Ордынцев наклонил к нему голову:
— Как вы сказали? Мои дела? Недурны как будто, но надо помнить: я вступил в период, когда поощряют не за дар, а за возраст. Не за то, что ты мыслишь, а за то, что стареешь. Примеры известны.
— Не кокетничай, — сказала Светлана. — У тебя-то как раз наступил расцвет.
— Я не жалуюсь, Светик. Никоим образом. — Профессор поцеловал ей руку. — Это постюбилейные настроения. Я ведь только сказал, что бывает и так. Уповаю, что избежал этой участи. В общем, все хорошо, и здоровье не худо. Каждый день я бегаю полчаса. И относятся люди ко мне лояльно.
— Не лояльно, а просто любят и ценят, — назидательно возразила Светик.
— Вроде так. Я ведь теперь, Володя, заслуженный деятель науки.
Он хотел сказать это возможно небрежней, но в глазах отразилось его удовольствие.
— Поздравляю вас, если только звание может хоть что-нибудь вам прибавить.
— Благодарю. Конечно, вы правы. Это лишь допинг. Юбилейные радости. Как говорится, брызги шампанского. А ученому важно сохранить трезвость.
«Не слишком тебе это удается, — отмечал про себя Владимир. — Равно как и независимый тон. Что ни говори, юбилей — лучшая защита от реальности. Недаром все мы так любим мифы. И сказки для юных и старых детей».
Словно угадав его мысли, Ордынцев проговорил:
—
— Еще бы! — с готовностью сказал Владимир. — А каков же вывод?
Профессор задумался. Потом значительно произнес:
— Необходимо мыслить системно.
«Ну, слава богу, — подумал Владимир. — Как это говорил Яков? «Наконец-то мы съели яблоко и добрались до червяка».
Он спросил профессора об одном историке, в ту пору сильно его занимавшем, между прочим, их земляке. Но Ордынцев, к его сожалению, о почившем коллеге знал понаслышке и не мог сообщить ничего нового. Все, что он изложил, уже было известно.
Владимир встал и начал прощаться.
«На закате человек с умом обычно становится молчаливым, а тот, кого бог обделил, — болтуном. К тому же глуховатые люди частенько кажутся глуповатыми, что, безусловно, несправедливо. И все же было тут что-то жалкое, какая-то суетность и суетливость, такая старческая зависимость от признания своего значения, своей роли, своих заслуг. В идеале — старость освобождает. В этом ее великое благо. Ведь только тогда начинаешь жить настоящей, а не придуманной жизнью, когда мелькание невыносимо, а всякие толки и суждения уже не имеют над тобой власти. Право, нет ничего бессмысленней, чем цепляться за подножку вагона. Поезд остановить невозможно. И все эти старики в джинсах, неугомонные, беспокойные, — господи, какая тоска!»
Старый бульвар стал еще старее, Новый — раздвинул свои пределы и перенес свои границы — по сути дела, возник еще один, который можно было назвать Новейшим. Народу было совсем немного, пахло сырым песком и мазутом, солнце золотило волну.
«С другой стороны, эта страсть к итогам! Все эти судорожные попытки уговорить себя и других, что жизнь выиграна и все в ней оправданно. И странная необходимость выводов… Как он силился произнести нечто из ряда вон выходящее, смахивающее на завет.
«Надо мыслить системно». Бедный старик! Кто ж это сказал, не припомню, — верный способ стать полным тупицей — сделать это, имея систему.
Впрочем, потребность подбить бабки подводит и не такие умы. Фауст нашел ответ ответов, решив осушить напоследок болото. Тоже искал конечный вывод, который бы все обосновал. Приходишь к тому, что в каждом выводе есть нечто плоское и ограниченное.
А может быть, иные масштабы нам, грешным, просто не по зубам? Вот и довольствуемся. Точно так же, как миримся с тем, что нас удручает. Люди, в сущности, легко применяются ко всякого рода несовершенствам. Покойный Яков скорее всего объяснил бы этот феномен тем, что их терпение превосходит возможности. Но что, если дело не только в терпении? Столько веков они доказывают, и, надо сказать, вполне успешно, что трудно им жить по законам разума».
Владимир увидел улыбку Якова, и так отчетливо — даже вздрогнул. То было уже не вспышкой памяти, а чем-то вполне материальным. Вот оно, дорогое лицо, по обыкновению не очень-то веселы эти смеющиеся глаза. Владимир почувствовал острый укол и вспомнил, что Славин предостерегал: воображение жизнеопасно.
Не слишком ли много вдруг обступило оживших лиц и голосов, разнообразных милых картинок? Жека, встающая из-за стола, кофепития у Абульфаса, пропавший с лица земли стадион, Дом офицеров с его вечерами. Вот так и превратишься в Маркушу, который только и воскрешал весну в Москве и лето на Волге.