Странник
Шрифт:
В тот день он один обедал в гостинице, переваривая не столько шницель, сколько первые впечатления. Хотелось их выстроить, определить, а они не давались, они толпились какой-то беспорядочной стаей, перемешиваясь одно с другим.
Неожиданно Владимир увидел представительного человека с гордо вскинутой маленькой головой. Человек этот стоял в дверях и оглядывал зал хозяйским взором в поисках свободного столика.
— Эдик! — громко позвал Владимир.
Все обернулись, как по команде, обернулся и Шерешевский. Он увидел Владимира, машущего рукой, и нерешительно к
— Эдик… — укоризненно сказал Владимир.
— Волик… вы? — спросил Шерешевский. — Господи, я смотрю и думаю: какое знакомое лицо! Пожалуй, я на минутку присяду.
Владимир невольно рассмеялся. С этой обязательной фразой он всегда подсаживался к ним с Яковом. Хоть что-то стабильно на этом свете.
Однако переменился и Эдик. Он раздобрел, и его бедра приобрели почти женскую пышность, мягко переливаясь за пояс. Зато шевелюра стала скромнее, многоэтажность ее исчезла, волосы, тронутые золой, были зачесаны слева направо, их разделял боковой пробор.
«Верный знак подступающей старости, — думал Владимир. — Прибивает волосы. Человек еще, как говорится, в соку, но башня становится плоской кровлей, начинаются хитрости перед зеркалом. Ты еще крепко стоишь на ногах, а волосы никнут, сдаются первыми».
И круглые очи с их влажной томностью словно бы дали задний ход, меньше просятся из глазниц и потому не столь отчетливо передают состояние духа. С другой стороны, их выражение пришло в соответствие с присущей Эдику рассудительностью и солидностью.
— Ну, как я выгляжу? — спросил Эдик.
— Хоть куда, — весело сказал Владимир. — Годы бессильны. Бедные женщины.
Эдик устало махнул рукой, но полные вывернутые губы раздвинулись в довольной улыбке.
— Это неинтересная тема. У меня совершенно другие мысли. Вы знаете, меня оперировали. Вынули восемнадцать камней. И надо сказать, красивой формы. Я их, знаете, даже храню. Правда, четыре из них съел кот.
— Досадно. Однако ж, досталось вам! Надеюсь, все уже позади?
— Не знаю, Волик. Я уж не тот. Не выпиваю, не ем сладкого. На женщин я и смотреть не хочу.
— Бедный Эдик, я вам сочувствую. И современным девушкам — тоже. Значит, они теперь в безопасности?
— Ой, оставьте… И вы туда же… Только и слышно со всех сторон — современные девушки, современные девушки… Мастерицы делать себе рекламу. Уверяю вас, ничего особенного. Честное слово, все то же самое. Ну, нахватанней… что-то такое слышали… Все равно такие же эгоистки. Не вижу принципиальной разницы.
— Неужели все они таковы?
— Уж я-то знаю, что говорю. Представьте, выхожу из больницы, еле живой после всех потрясений, еду отдохнуть в санаторий, все мысли, естественно, об одном — как бы восстановить здоровье. И в первый же день знакомлюсь с одной… вы бы на нее посмотрели! Она мне годится в младшие дочери. Поражаюсь, как она вообще очутилась в солидном лечебном центре. Ну, слово за слово, пошли на озеро, купаемся, она веселится, я на нее смотрю, как старик, думаю: ладно, пусть забавляется, она молодая… ее время… Тут она начинает меня топить, вы ведь знаете эти их штучки, их игры… Я тоже ее шутя топлю, хочу доставить ей удовольствие. Вечером вдруг приходит ко мне. Я ей по-дружески объясняю: я болен, устал, не пью вина, не позволяю себе сладкого, из меня вынули
— Ваша доброта вас погубит, — сказал Владимир.
— Наверняка. Я только и думал: пусть порадуется. Она — молодая… ее время…
Воспоминание о самопожертвовании привело Шерешевского в размягченное и элегическое настроение. Приметив это, Владимир спросил:
— Жив Габор?
— Какое?! Давно уж дал дуба. А всё из-за шкурничества и рвачества. Больной, задыхался на каждом шагу, а вот подите ж — не мог уняться. И вел нездоровый образ жизни. Пил со всякой шпаной каждый вечер. А считал себя артистом. Смешно.
Было похоже, что смерть соперника не умерила в Эдике старой ревности.
— И все же он был музыкант божьей милостью, — сказал Владимир.
— И вы туда же! Большой рекламщик, вот кто он был! Умел себя подать, это верно. Ну, ладно, что теперь говорить…
Он был прав. Спор не имел смысла.
— Маркушу видите?
— Раз в три года. Он женился, знаете.
— Кто же она?
— Какая-то женщина. Ничего интересного.
«Вот и добрая новость. Маркуша женат. Может быть, он уже не так часто вспоминает, как его наградили, как летом он плыл на пароходе с молоденькой длинноногой девочкой. Какое счастье», — подумал Владимир.
— Он выступает еще?
— Бывает. Аккомпанирует понемножку. Концертмейстер он опытный. Правда, сил стало меньше, уже не бросается на рояль, словно его, перед тем как выпустить, месяц кормили сырым мясом. Его, между нами говоря, тоже в свое время раздули. Настоящей школы у него не было.
— А вы по-прежнему в филармонии?
Эдик печально развел руками и меланхолически улыбнулся.
— Я оставил артистический мир. И знаете, не очень жалею. Фактически я теперь на покое. Появляюсь в одной музыкальной студии. Синекура, конечно. Но и платят копейки.
Владимир вспомнил, как он настаивал, что Эдик по части интеллекта уступает своей трубе, а Славин лишь пожимал плечами. «Как знать? Ты слишком категоричен. У Бернарда Шоу ум поживей, но, знаешь, иной «Капитал» не напишет, да наживет. Бывает и так».
Выходит, на этот раз Яков ошибся.
— Так что же, Эдик, живется трудно?
— Нет, этого я не могу сказать. Я ведь женился.
— Не может быть!
— Представьте себе. Хотя однажды вы мне посвятили замечательные стихи. Помните? «Не родилась та сила, чтоб Шерешевского скосила». Я постоянно читаю их вслух.
— Кто ж эта сила?
— Милая дама. Конечно, есть свои недостатки, но, в конце концов, у кого их нет? Очень серьезная. Доктор наук. Квартира. Три комнаты со всеми удобствами. Это, знаете, она настояла, чтобы я ушел из ансамбля. Нервотрепка, разъезды, не то питание. Мадам с меня пылинки сдувает.
Нет, Яков опять оказался прав.
— Эдик, — почти простонал Владимир, — объясните во имя всего святого, за что же, в конце концов, доктор наук вас осыпает такими благами?
— То есть как — за что? — удивился Эдик.