Странствия и приключения Никодима Старшего
Шрифт:
— Молоды вы еще, Никодим Михайлович, людей не различаете: кто из них есть добрый человек, а кто черта прислужник.
— И как это тебе, Ерофеич, не надоело с нечистью возиться? Постоянно она у тебя на уме. Ты лучше сделай мне одолжение, узнай, часто ли здесь бывает Лобачевский управляющий, и что он тут делает?
— И узнавать ходить не надо: сам знаю.
— Что же ты не сказал мне об этом раньше?
— Не изволили спрашивать, Никодим Михайлович. Да и полагал я, что вам через батюшку известно: ведь батюшка тоже с давних пор…
— Что
— То… убрать отсюда этого арапа хотели…
— Убрать? Отсюда? — переспросил Никодим. — Послушай, Ерофеич, что ты хочешь сказать?
Старик взглянул искоса, потом, приподнявшись на цыпочки, спросил шепотом:
— А старому барину не скажете?
— Нет, не скажу.
— И барыне?
— Тоже не скажу.
— Ну вот. Чтоб не нагорело мне старому… около барыни все этот долговязый увивался. Бог знает зачем, а только увивался.
— Что ты говоришь. Ерофеич! — возмущенно воскликнул Никодим. — Экой старый болтун! Иди к себе.
— Да я что же? — стал оправдываться старик. — Я ничего. Я ведь только про долговязого. Я про барыню не то что сам дурного не скажу — другому полсловечка не дам вымолвить.
— Ах, замолчи! Только этого еще недоставало, чтоб ты болтал: сегодня скажешь одно, завтра другое, а там, глядишь, уже пошла гулять сплетня. Иди!
Походив по комнате минут десять в большом раздражении, он все же опять позвонил Ерофеичу.
Старик явился не сразу, а когда вошел — робко стал у притолоки.
— Бывал здесь лобачевский управляющий раньше? — спросил его Никодим строго.
— Так точно, бывали, — ответил тот.
— А когда же он здесь бывал?
— Лет десять уж назад. — С господином Лобачевым вместе.
— Сколько же ему лет? Ведь он совсем молодым выглядит.
— Никак нет — ему уже за тридцать.
— Что же тебе говорил отец о нем?
— Ничего не изволили говорить.
— Так откуда же ты взял всю эту чушь?
Старик молчал.
— Сам сообразил?
— Так точно, сам сообразил.
— Ну и сообразил. Иди теперь к себе и думай побольше. Но прежде скажи мне, как зовут лобачевского управляющего?
Старик мялся и молчал.
— Ну что же, запамятовал?
— Так точно: запамятовал. Мудрено очень, не по-русски.
— Даже и не знаешь, а тоже говоришь. Иди. Старик опять ушел очень огорченный, но Никодиму стало немного стыдно, что он так обошелся с ним. "Впрочем, — утешил он себя, — как бы иначе я должен был поступить?" Выйдя через полчаса из дому, Никодим распорядился оседлать для себя лошадь и поехал на лобачевскую фабрику. До нее было совсем недалеко. Стояла она на сырой луговине, недавно очищенной от леса: здесь и там торчали сосновые и березовые пни — одни уже засохшие, другие еще выпускающие каждую весну молодые побеги…
Фабрика состояла из нескольких высоких кирпичных корпусов, прямых, неоштукатуренных, с большими закоптевшими окнами; около корпусов ютились почерневшие избушки, с крытыми переходами, погребами, навесами; все это было обнесено дощатым
Подъехав к нему, Никодим спросил, находится ли здесь сейчас господин Уокер. Сторож не понял вопроса. Тогда Никодим спросил иначе:
— Нельзя ли повидать управляющего?
— Да их уж нету, — ответил сторож.
— Уехали уже?
— Уехали. Так точно.
— А когда опять будет, неизвестно?
— Неизвестно.
— Но фабрику можно осмотреть?
— Не приказано показывать. Обратитесь к управляющему.
— Я не знаю, где он живет.
— Нам тоже неизвестно…
Никодим повернул лошадь, взял с разбегу две канавы и, выехав на дорогу, быстро доскакал домой.
Он сел в столовой опять у окна и попытался вызвать вчерашнего своего собеседника. Сначала это не удавалось, но когда он почувствовал уже знакомое разделение, даже обрадовался.
— Вот так всегда, — сказал ему Никодим, — сердишься, бегаешь, спрашиваешь, бранишься и все ни к чему.
— А ты попробуй не сердиться.
— Знаю. Затем ты скажешь: попробуй не бегать, попробуй не спрашивать и так далее и так далее.
— Нет, зачем же? Я никогда не пускаюсь в крайности. Из-за чего ты сердишься?
— Как из-за чего? Из-за мамы.
— Не верю.
— Послушай.
— И вовсе не из-за мамы, а из-за госпожи NN.
— Вот выдумал. Откуда ты взял это?
— Очень просто: ты забыл маму.
— Извини, я обозлился из-за того, что Ерофеич стал говорить глупости о маме.
— Да так. Но ты ведь и сразу не признал слов Ерофеича за достоверное, чего же было злиться?
— Да я уже не злюсь. Но не упрекай меня госпожою NN.
— И не думаю тебя упрекать ею. Я упрекаю тебя за то, что ты забыл маму и пустился в какие-то приключения.
— Маму я не забывал. Кто станет сомневаться в том, что она действительно мне мать? Было бы ведь глупо. А если это непреложно и действительно непреложно, тогда все, что бы я ни делал, что бы ни думал — только через нее и для нее, — безразлично, помню я о ней или нет. Она живет во мне, как и я живу в ней. А о каких ты приключениях говоришь, что будто я в них пускался, я не понимаю. Уж не то ли, что я ездил к Лобачеву или в Исакогорку к госпоже NN? На Надеждинскую я попал совершенно случайно, из-за десяти шкафов, а в Исакогорку ездил, чтобы узнать адрес мамы.
— Так, так…
— Да, так… Я еще ездил и к Якову Савельичу, но чтобы попросить у него совета и содействия. Яков Савельич добрый человек и всегда относился ко мне по-хорошему.
— Вот уж добрый. Для него вся твоя история представляет не больше интереса, чем для любителя какая-нибудь табакерка с музыкой. Я вижу, ты опять волнуешься. Ну, ну! Успокойся. О неразделимости ты очень хорошо рассудил, нет слов, но вот, когда ты поехал на Надеждинскую, зачем же тебе нужно было хватать госпожу NN за руки?