Странствия и приключения Никодима Старшего
Шрифт:
Понял ли послушник отношение Никодима к нему (кажется, понял!), но он сказал:
— Вы вот, вероятно, думаете — извините за откровенность, — зачем отцу Дамиану понадобился подобный ученик?
— Почему же вы так решили? — горячо возразил Никодим. — Я кажется, не давал повода полагать, что так думаю?
— Вы меня не совсем поняли, — поправился послушник, — отец Дамиан хотя и строгой жизни человек, однако, предпочтение-то красивенькому отдает. А я-то куда же гожусь? Весьма невзрачен.
Он нерешительно ухмыльнулся.
— Ах, что вы! — горячее
Никодим поглядел послушнику прямо в глаза, но в них ничего не увидел: они были будто стеклянные.
— Видите ли… — начал тот тихо и еще нерешительнее прежнего, — после того… как отец Дамиан отошел… вы пошли в комнату… и там что-то говорили…
— Я говорил? Вы ошибаетесь, — удивился Никодим, совершенно не помнивший, чтобы он говорил ночью с кем-либо, кроме отца Дамиана, и видел еще кого-нибудь.
— Правда, говорили.
— Может быть, во сне говорил? Я часто говорю во сне.
— Нет! Это не могло быть во сне. Я слышал два голоса.
— Вам, вероятно, почудилось. Ни во сне, ни наяву я не умею разговаривать в два голоса…
— Я не мог ошибиться, — возразил послушник хотя опять тихо, но твердо. — Говорят, что в этой келье живет бес, — добавил он.
Никодима эти слова будто ударили: он вдруг вспомнил вчерашний шорох за печкой и свое предположение, что там шуршит не иначе, как бес.
— Живет бес! — повторил он за послушником.
— И меня это крайне интересует, — продолжал послушник, — я потому к вам и обратился, что полагал…
— Полагали, что я с бесом разговаривал и видел его?
— Да.
— Вы ошиблись: беса я не видел и с ним не разговаривал, но почему-то безотчетно думал о нем, когда вошел в келью. И, кроме того, слышал за печкой дважды шорох.
— Ну вот видите, шорох! Значит, это правда, — заторжествовал послушник, — Нет, вы скажите мне, — он приблизился к Никодиму и зашептал ему на ухо, — правда, что вы говорили с бесом?
— Зачем вам это?
— Так… я вам потом объясню…
— Вам не придется объяснять: я беса не видел.
Послушник отодвинулся к той же притолоке и, приняв вид безразличный, сказал уже по-иному, бахвально и нагло:
— Весело у нас в монастыре. Особенно, когда исповедуются.
— Почему же весело? — спросил Никодим с гадливостью.
— Я ведь все слышу. Слух у меня отменно развит. В одном конце церкви исповедуются, а я с другого слышу. Ну, конечно, когда мужчины исповедуются, так это не очень интересно: мужчина ведь известен со всех сторон, он как на ладони — всякому виден. А женщины — дело другое; особенно, когда из города дамы приезжают. Вкусно!
И даже языком прищелкнул. Никодим сурово молчал.
Послушник еще попереминался с ноги на ногу и, уже увлекаясь своей новой ролью лихого и бывалого человека, причмокнул и заявил:
— Пикантно! Вы тут пожили бы — я вас многому научу. Я знаю, откуда хорошо подслушивать. Такие вещи приходится слышать, что просто диву даешься;
— Послушайте, — задал ему Никодим вопрос, — откуда вы такой, что у вас вот эти слова: пикантно, дамы?..
— Я из дворянской семьи. Наш род древний и хороший, — не без гордости ответил послушник.
— По вашей наружности судить трудно, и я думал как раз наоборот, — горестно и тоскливо заметил Никодим сквозь зубы, но собеседник его не обиделся.
— Знаете что, — заявил Никодим через минуту, чтобы выйти из глупого и нудного положения, в которое он попал, пригласив к себе этого наглеца, — пойдем на улицу: я хочу подышать свежим воздухом; у меня болит голова.
Они вышли задним крыльцом на монастырский двор, к кузнице и бочарне и прошли к голубятне. Никодим шел впереди, послушник в расстоянии одного шага от Никодима, внимательно рассматривая спину своего спутника. Никодим это рассматривание отлично чувствовал, и на душе у него становилась все гадливее и гадливее, но он не находил в себе силы отогнать или даже просто отшвырнуть от себя этого человека… Никодим, наконец, не выдержал и, круто повернувшись, столкнулся со своим спутником.
Тот, охнув, спросил по-старому робко, нерешительно:
— Я вам надоел?
— Да! Надоели, — закричал на него Никодим, — оставьте меня одного — я хочу ходить без вас!
Послушник поклонился и покорно отошел в сторону… Как раз один из монастырских служек перед тем взобрался на голубятню по лесенке и с диким криком, на глазах Никодима, махнул по голубям тряпкой, привязанной к палке; ворковавшие до того голуби с шумом снялись и, взмывая к небу, красивой стаей залетали.
Никодим остановился, чтобы поглядеть на них и опять почувствовал, что кто-то за его спиной снова рассматривает его.
"Опять этот проклятый", — подумал он и обернулся, чтобы отогнать назойливого послушника. Послушник действительно стоял еще здесь, но в сторонке и не глядя на Никодима; приподнятое лицо его было безразлично, а полураскрытый рот придавал ему все то же недоумевающее выражение. За спиной же Никодима оказался русокудрый молодец, в синей поддевке, подпоясанной пестрым кушаком, в плисовых шароварах и пахучих смазных сапогах, — словом, человек вида совсем не монастырского. В правой руке он держал письмо и, кланяясь, протягивал его Никодиму, а левой придерживал у пояса фуражку-московку.
Конверт был надписан женской рукой, и почерк Никодиму нетрудно было узнать. В записке было немного слов: "Наконец-то я узнала, где вы находитесь. Приезжайте. У меня сегодня праздник. Посылаю за вами автомобиль. Ирина".
Случаю поскорее уехать из монастыря Никодим был рад. Прочитав записку, он сказал: "Здравствуй, Ларион. Как живешь?". И, не дождавшись ответа, добавил: "Поедем. Надень фуражку".
Быстро сбежали они под горку, к пароходной пристани и пробрались сквозь густую толпу богомольцев на пароход, готовившийся к отходу в город.