Странствия и приключения Никодима Старшего
Шрифт:
Уязвленный последним вопросом, Никодим ничего не ответил.
— Не знаешь? — ядовито спросил собеседник. — Думаешь, что злишься на Ерофеича из-за мамы, но когда Ерофеич вошел к тебе, ты уже был зол. И все из-за госпожи NN. то есть из-за того, что до сего времени ты не признался ей в любви.
— Не только из-за этого.
— Да, не только, но и потому еще, что и не можешь признаться ей в любви.
— А почему? Как ты думаешь?
— Вот вопрос!
— Я тебе могу сказать, если хочешь: я не
— И вовсе не потому: тебе мешают Лобачев и Уокер.
— Как мешают?
— Тебе все кажется, что они неотделимы от нее.
— Ну да, мне ясно… что госпожа NN… что же ты думаешь, так просто это… вот ведь дощечки-то на Надеждинской были прибиты рядом…
— Какие дощечки?
— Будто не знаешь: на дверях, именные… А разве об Уокере я не слышал раньше?
— Ах, так! Ну словом, то самое, о чем и я говорю: ты боишься, что госпожа NN кого-то уже любит.
— Да, да. Любит… Иди вон!
— Ха-ха-ха. Куда же?
— Куда хочешь.
— Я буду продолжать разговор, не затрагивая больных мест…. Гадкий ты человек — своей любви не веришь. Самолюбивый ты человек — а хочешь быть добрым?
— Откуда ты взял, что я хочу быть добрым?
— Насквозь тебя вижу: к примеру, Ерофеича за сплетни выбранишь, и тут же расчувствуешься: ах, зачем я такой… злой.
— Пожалуйста, не навязывай мне доброты. Вот я возьму и убью обоих: Уокера и Лобачева. Пусть они не думают, что могут стать мне на дороге. Ты меня трусом сегодня обозвал — это они трусы, а не я. Они убить не посмеют.
— Не горячись. И давай сойдемся на том, что хотя дела твои и добры, но в глубине души ты ими не доволен — дух твой горд и зол.
— Да, я принципиально злой человек.
— Ты хорошо сказал. Но, к сожалению, эта принципиальность, будучи в постоянном разногласии с действительностью, только вредит тебе. Я охотно верю, что ты способен отправить на тот свет Лобачева и Уокера… а госпожу NN вымыть — в спирту. Но знаешь ли, о чем я еще сейчас догадываюсь? Ты вот в глубине души держишь несколько совсем особенных слов, они-то и заставили тебя сказать: пойду и убью…
— Какие же это слова?
— Три слова всего: человека убить просто.
— Ты угадал.
— Еще бы не угадать. Но здесь-то и кроется твоя ошибка: человека убить нелегко.
— Почему?
— Конечно, законы нравственности тут ни при чем, страх ответственности для тебя только привлекателен. Но кровь не простит… то есть мать не простит… ну в каждом человеке течет кровь, данная ему матерью… как сок в винограде… вино… впрочем, я путаться начинаю…
Заря опять догорела. Никодим занавесил окно в столовой и зажег лампу с синевато-золотистым светом: он любил зажигать ее…
ГЛАВА XVIII
Ряса отца Дамиана Хромого
Отец Дамиан, носивший
О нем вспомнил Никодим на другой день, сидя опять в столовой перед окном. Вспомнив, он сейчас же вскочил и пошел наверх, в башню, но не в кабинет и не в спальню.
Между кабинетом и спальней был узкий коридор и в конце его лесенка вела на чердак. По этой лесенке взбежал Никодим и остановился перед запертой дверью.
"Кто же мог запереть дверь?"…
Пришлось позвать снова Ерофеича. Но тот также ничего не знал.
— Вероятно, старый барин заперли — кому больше? — сказал он.
— А мне нужно попасть туда.
— Да как же попадете? Сломать замок разве?
— Конечно, сломать.
— А старый барин что скажут?
— Не учи меня, пожалуйста. Я на тебя со вчерашнего дня сердит. Болтаешь тут всякий вздор. Неси лучше отвертку, что ли?
— Отверткой тут ничего не сделаешь, — ответил Ерофеич виновато и чуть не со слезой в голосе.
— Тогда принеси ключи, какие есть. Может быть, подойдет что.
Ерофеич сбежал вниз и вернулся с большою связкой ключей. Они перепробовали всю, но ни один из них не подошел к замку.
— Разве с крыши еще попытаться, — сказал Ерофеич, подумав.
Когда-то выход на крышу был проделан Михаилом Онуфриевичем.
— То есть с крыши на крышу?
— На башню? — спросил Никодим.
— Так точно, на башню.
— Ну, позови людей, вели им принести стремянку. Стремянку вскоре принесли, протащив ее через кабинет. Отослав людей, Никодим вместе с Ерофеичем приставил лестницу к крыше башни.
Ерофеич забрался первым. Он сразу нашел лист с защелкой и, откинув ее, потянул лист кверху, но тот не поддавался.
— Тоже заперто, — сказал старик виновато.
— Только путаешь меня напрасно, — ответил ему Никодим. — Говорил я тебе, что надо сломать дверь.
— Где же ее сломаешь, этакую махину. Не по-нонешнему делана. Да и как будешь в своем-то доме ломать?
Никодим еще потыкал дверь пальцем. Конечно, ломать дверь в своем доме смешно — Ерофеич прав. И если действительно ее запер отец — неудобно будет перед ним.
А попасть на чердак Никодиму очень хотелось. Недовольный он сошел опять в столовую и, остановившись перед окном, мысленно представил себе ту комнату на чердаке.
Когда-то в ней жил Михаил Онуфриевич. Это была небольшая комната, выгороженная из чердака двойной стеной; низкий потолок шел накось к маленькому слуховому оконцу и спускался там так круто, что Никодим к оконцу мог подходить только согнувшись. Посреди комнаты, у трубы, стояла, обмазанная глиною, кухонная плита, всего в аршин, с одной вьюшкой…