Странствия и приключения Никодима Старшего
Шрифт:
— Я догнал ее в лесу, — возразил послушник, — и ущипнул — настоящее дерево.
— Вы что же из любопытства ущипнули? И разве я просил вас догонять ее?
Послушник остановился, удивленный. Остановился и Никодим, но по-прежнему, не оборачиваясь к послушнику.
— Почему же, — спросил послушник, выделяя каждое слово, — вы полагаете, что я обязан спрашивать вас о всех моих поступках и действиях? Вы, должно быть, не в полном уме, милостивый государь.
Никодим усмехнулся, не меняя положения.
— Госпожу NN я так же хорошо знаю, как и вы. Даже
Никодим вздрогнул и повернулся всем телом.
— Как? — сказал он, задыхаясь. — Вы смеете здесь, в моем присутствии, упоминать вашим дрянным языком имя госпожи NN. И откуда вы ее можете знать? Я вас побью еще раз.
— Вы же обещали меня не бить, — возразил послушник, опасливо отстраняясь и загораживая лицо рукой.
— Успокойтесь. Бить вас я не буду. Идем дальше — мне нужно торопиться.
И, сказав это, Никодим решительно зашагал. Послушник снова засеменил с ним рядом.
Через сто шагов он опять заговорил.
— Я обещал вам интересную встречу.
— Мне некогда, — отрезал Никодим, — еще засветло я должен добраться до имения.
— Мы не задержимся. Это совсем рядом. Тут при дороге — стоит только отойти пятьдесят сажен и вы увидите.
Никодим вынул часы, поглядел на них и сказал:
— Ну, если действительно пятьдесят сажен, я могу доставить вам удовольствие провести меня до места. Ведите.
— Вы не бойтесь. Я вам ничего дурного не намерен сделать и не собираюсь вовсе отплачивать за тот удар ногой и за непочтительное обхождение со мною…
— Что же за диковина там, которую вы собираетесь мне показать?
— А вот увидите. Вы не будете жалеть.
— Ведите! — окончательно решился Никодим.
— Сюда! — указал послушник на тропинку, уходившую влево, в старый лес.
Они перепрыгнули через канаву и вошли в чащу старых и молодых елей: там едва можно было пробраться. Но действительно, пройдя с полсотни сажен, они очутились на поляне: дальше пути не было — тропинка обрывалась на берегу пруда, заливавшего почти всю поляну.
Пруд по краям зарос высоким и частым камышом, а посредине его возвышался островок, и на нем стояла хижина в одно окно, крытая еловыми лапами, перевязанными веревками и в нескольких местах придавленными осколками кирпича. Из трубы выходил сизый дымок… Но людей на островке, мостика к нему или челна на пруду не было видно.
— Нам нужно попасть туда, — пояснил послушник.
— Как же мы туда попадем: вброд или вплавь? — спросил Никодим.
— Я знаю как! — досадливо ответил послушник и пошел в обход пруда; Никодим последовал за ним.
Перейдя на другую сторону, послушник вошел в камыши: там, осторожно их раздвигая, он очутился у самой воды, взглянул вправо, влево и, высмотрев чурбанчик, прыгнул на него; с чурбанчика перескочил на кочку и затем уже на какую-то мостовину, уходившую под ногой в жидкую грязь и в воду. Никодим не отставал от своего спутника ни на шаг…
Путники переправились через узкий проток и снова оказались в камышах, росших уже по берегу островка; через десяток
— Недурное упражнение, — заметил послушник, — прямо испытание на ловкость. Вы промочили ноги?
— Ничего! — буркнул Никодим.
Послушник направился к хижине. Тут заметили они на острове первое живое существо: огромную, совершенно черную кошку с большими желтыми глазами, лениво гревшуюся на припеке. Но она не обратила на пришедших внимания.
Постучав в дверь дома и не получив ответа, послушник сам отворил дверь в хижину. Через его плечо Никодим увидел на полу хижины человека, сидевшего, поджав под себя ноги калачиком. За человеком возвышалась, перегораживая хижину пополам, огромная высокая ширма, почти до потолка. В хижине было довольно светло — все можно было рассмотреть.
На семи створках ширмы по светло-коричневому шелку было изображено одно и то же в точном повторении: пушистая кошка, белая в оранжево-коричневых пятнах сидела с четырьмя котятами под кустом темно-красных шток-роз и любовно смотрела на игру двоих котят — одного совсем черного, другого белого, с коричневыми и черными пятнами; третий, в стороне, весь оранжево-коричневый чесал лапкой за ухом, а четвертый, белый с черными пятнами, смирно сидел рядом с матерью. За ширмой кто-то шевелился и шуршал, должно быть, соломой.
Рядом с человеком на полу стояла пара фарфоровых сосудов и корзинка, плетеная из лучины, прикрытая куском китайской материи, очень красивой, но грязной и затасканной: темно-синие цветы ложились на ней по голубому полю. Сосуды же были весьма замечательны: первый в виде вазы, с горлом, расписанным по бледно-синему полю оранжевыми цветами, с выпуклым изображением, внизу у самого основания, многочисленной группы людей: там, впереди всех, по темно-зеленой траве выступал чернобородый китаец, обнаженный до пояса; воздевая правую руку, он нес в ней голубовато-зеленый плод; на китайце была надета светло-зеленая широкая одежда, из-под нее выставлялась красная юбка и белые башмаки; дальше выступали в разноцветных одеждах другие, но всех их Никодим не мог рассмотреть… Второй сосуд был светло-голубой на черном основании и с черной крышкой над узким горлом; белые цветы покрывали его поверхность, а черный дракон силился выползти из его стенки.
— Интересно? — спросил послушник Никодима.
Только при этом слове сидевший на полу человек поднял навстречу гостям свою голову. На Никодима глянуло хитро улыбающееся китайское лицо. Одет хозяин хижины был в синюю грязную курму и очень чистую белую юбку, черная жирная коса обвивалась вокруг его шеи, на ногах у него были китайские башмаки на толстых подошвах; в руках он держал плетенье из соломы, над которым перед тем работал.
Китаец на лице отобразил большую любезность. Отложив плетенье в сторону и покопавшись в корзине, он вытянул вертушку из пестрой бумаги, протянул ее Никодиму и заговорил, очевидно, предлагая вертушку купить. Но заговорил он на таком ломаном русском языке, что его нельзя было понять. Никодим досадливо отмахнулся.