Страсти по Веласкесу
Шрифт:
И вот теперь, возвращаясь из Зубовки ни с чем, я решила воспользоваться этим приглашением и заглянуть к Софье Августовне. Заехав по дороге в супермаркет, я накупила вкусностей к чаю и уже через час сидела с Софьей Августовной за столом.
– В Павловке мы с матерью жили до того момента, пока не вышел указ, запрещающий бывшим помещикам проживать в пределах принадлежащих им ранее имений, – рассказывала старушка, аккуратно отправляя в рот крохотный кусочек миндального пирожного. – Документ был подписан самим Лениным, что придавало ему особую значимость и делало
– Все было настолько плохо? Неужели не было места, где бы вы могли остановиться?
– До Октябрьского переворота такой проблемы у нас не было. Имелись и другие поместья, и этот дом в Москве, и множество самых разных знакомых, готовых с радостью принять мою мать у себя. После семнадцатого года все изменилось… Те из нашего круга, кто не уехал, были арестованы, а то и вовсе расстреляны. Те же, кому чудом удалось уцелеть, сидели тихо, опасаясь репрессий, и не рискнули предоставить нам свой кров.
Горькая усмешка тронула губы Софьи Августовны:
– В общем, нас никто и нигде не ждал.
– Как же вы оказались в Москве?
– После долгих и мучительных раздумий мать в конце концов приняла решение ехать сюда. Здесь нам тоже опереться было не на кого, но Москва – не Павловка, где мы были на виду. В большом городе затеряться легче… и потом, здесь имелся особняк Мансдорфов – привычные родные стены. Мама, конечно, не рассчитывала жить в самом доме, но надеялась приткнуться в помещении для прислуги.
– Получилось?
– Нам повезло. Удалось устроиться в дворницкой. Обе комнаты занимал дворник с женой, но он, помня о благодеяниях бывших хозяев, потеснился и пустил нас в меньшую.
– И никто не донес на вас властям?
– Некому было. Прислуга давно разбежалась, дом заселили новыми жильцами. В основном служащими вновь созданных советских учреждений. В лицо нас никто не знал, а если и интересовались, то дворник говорил, что мы дальние родственники его жены.
– Верили?
– Конечно! После голода, скитаний и потери близких людей мать сильно изменилась. Худенькая, печальная, скромно одетая молодая женщина с ребенком… таких тогда было тысячи.
– А документы? Неужели ни разу не проверили?
– У нас была справка. Нам ее добыл все тот же дворник. Обменял на мамино кольцо с бриллиантом. По ней мама числилась вдовой красноармейца. Справка, конечно, была слабенькая, на работу с такой справкой идти устраиваться было опасно… могли ведь и проверить… поэтому мы старались не высовываться, даже от дома дальше чем на пару кварталов не отходили.
– На что же вы жили?
– Чтоб не умереть с голоду, мама подрабатывала мытьем полов у новых жильцов нашего бывшего дома.
– Бедная! Как же ужасно она себя при этом чувствовала!
Софья Августовна печально
– Теперь мне понятно, насколько ей было тяжело, но тогда, девочкой, я этого, конечно, не сознавала.
– Она никогда не жаловалась?
– Моя мать была сильным человеком и все беды переносила стойко. Кое-как обустроив комнату теми немногими вещами, что удалось привезти с собой из Павловки, она вела себя так, будто это место и было нашим настоящим домом, и ничего другого мы никогда не знали.
– Вам удалось вывезти из Павловки часть вещей?
– Ну, это громко сказано! Как думаете, сколько могли унести на себе молодая женщина и ребенок?
– Не много.
– Вот именно!
– А картина? «Христос в терновом венце»? С ней что стало? – с замиранием сердца спросила я.
– Мы привезли ее с собой, – кротко отозвалась Софья Августовна.
– Вот как… – растерянно пробормотала я, чувствуя, что голова потихоньку начинает идти кругом.
– Она висела в нашей комнате, вон на той стене. Правда, недолго, – с безмятежным видом продолжала рассказывать старушка.
– Украли?!
– Нет, мать отдала ее собственными руками.
У меня и раньше-то не сходились концы с концами, а тут я совсем растерялась:
– Кому?
– Юрию Всеволодовичу Краснову.
Сообщила она это с таким видом, словно я отлично знала Юрия Всеволодовича и потому любые объяснения тут были излишни.
– Чудненько! Драгоценную картину сняли со стены и без лишних слов вручили какому-то господину. И вы говорите об этом так спокойно? Но это же был Веласкес! И потом, это же был талисман вашей семьи! – не удержалась я.
Ответом мне было невозмутимое молчание и ироничный взгляд не по-старчески ярких глаз.
– Хорошо, не хотите объяснять, почему ваша мать совершила этот безумный поступок, и не нужно! Но тогда хотя бы, сделайте милость, намекните, откуда взялся этот тип?
Мое поведение уже выходило за рамки дозволенного, а значит, грозило мне неприятностями. Софья Августовна могла не на шутку обидеться, и тогда наши отношения прервались бы, едва начавшись. Все это я отлично понимала, но кипевшее во мне в тот момент раздражение выплеснулось наружу помимо моей воли, и поделать с собой я ничего не смогла. Странно, но Софья Августовна отнеслась к моему фырканью неожиданно мирно. Одарив меня долгим взглядом, она помолчала, будто прикидывая что-то в уме, а потом спокойно сказала:
– Пропажа картины меня действительно не волнует. Прожив на свете столько лет, перестаешь дорожить подобными вещами. Что касается Юрия Всеволодовича Краснова, моя мать знала его с давних времен. Он служил врачом в лечебнице.
– В Павловке?
– Да, лечебница была построена и содержалась на средства Мансдорфов.
Я слушала Софью Августовну и мучилась от нетерпения, ожидая, когда же она наконец назовет причину, по которой бесценная картина могла оказаться в руках доктора. То, что он некогда жил в Павловке, с моей точки зрения, не могло служить достаточным основанием для такого поступка.