Страсти по Веласкесу
Шрифт:
Роза округлила глаза и понизила голос до трагического шепота:
– Днем это случилось. Дома, кроме моей бабки и барыни, никого не было. Бабка сидела в большой комнате, барыня у себя. Вдруг открывается дверь и входит женщина. Худю-ю-щая! И вся в черном! С головы до ног! Даже платок на голове и тот черный. И низко так на лоб надвинут, что лица не видно. Она голову чуть приподняла, зыркнула на бабку из-под платка и… шасть мимо нее в маленькую комнату. А бабуля и слова сказать не может, от ужаса так вся и обмерла. Уж такие глазищи страшные
– Что? – выдохнула я.
– Сначала барыня коротко вскрикнула, потом раздался глухой стук, будто что тяжелое и мягкое уронили, потом бормотание невнятное послышалось. Тут бабуле совсем жутко стало. Соскочила она со стула и хотела на улицу бежать, да ноги сами к занавеске понесли. Заглянула в щелочку и видит: посреди комнаты стоит барыня, а перед ней на коленях та женщина.
– И она со спины узнала Кору?
– Ничего не узнала! Это потом барыня сказала, кто приходил. Да ты не перебивай, слушай!
Я торопливо кивнула.
– Ну вот… Валяется она в ногах у барыни, целует ей башмаки и о прощении молит.
– И твоя бабушка все слышала?
– Ох, да не перебивай ты! Конечно, слышала! Рядом же стояла.
– И что Кора говорила?
– Каялась. Мол, грех на мне. Взяла у вас вещь и не уберегла. Виновата я перед вами крепко, но такой злой судьбы все же не заслуживаю. Муж арестован и уже расстрелян, саму меня тоже, того гляди, заберут. На кого тогда дети-сироты останутся? А если меня и не расстреляют, не выживу в тюрьме, помру. Напала на меня внезапно страшная болезнь, гложет изнутри, и я от нее медленно таю. А все из-за проклятия вашего. Христом Богом прошу, пожалейте, простите.
– Жуть какая!
– А я тебе про что?
– А что дальше было?
– Плачет, слезами обливается. Просит простить, а барыня стоит перед ней как истукан и молчит. Сама бледная как смерть, а ни словечка не промолвит, будто и не слышит. Женщина колени ей обхватила, в глаза заглядывает, умоляет: «Скажи, что прощаете, и я исчезну. Уеду из Москвы, забьюсь в глушь, где меня никто не знает. Буду жить тихо, работать, детей растить. Снимите проклятие».
– И чем все закончилось?
– А ничем! Барыня ей только одно слово и сказала…
– Какое?
– «Вон!»
– Круто.
– А то, скажешь, она такого не заслужила?
– Может, и нет. Ведь Кора не призналась впрямую, что присвоила картину. Сказала «не уберегла», а это немного другое.
– Опять ты за свое? Сказала же, не брал мой дед картину!
– Дался вам дед! Я не о том совсем. С картиной ведь могло все, что угодно, случиться. Украли. Дети нечаянно попортили. Супруг ее, Юрий Всеволодович, позарился и решил себе оставить. В общем, не могла Кора сказать законной владелице правду, вот от неожиданности и ляпнула первое, что в голову пришло.
– Придумываешь ты все…
– Нет! Вы послушайте! Она же прощение пришла вымаливать, значит, искренне верила
– Легко! Отпущение грехов выпросить она, конечно, хотела, но и картину отдавать ей было жалко.
– Думаешь?
– Уверена!
Новость оптимизма не прибавила. Если Роза права, и «Христос» действительно остался у Коры, то где ее теперь искать, эту Кору? Она собиралась уехать, спрятаться в глубинке. Сильно болела. Может, ее и в живых уже давно нет.
– Адрес ее вы случайно не знаете? – повернулась я к Розе.
– Московский?!
Я вздрогнула:
– А что, был и другой?
– Ну, так… письмо-то мы из области получили.
– Какое письмо?
– От дочки ее.
Роза позвонила только на третий день.
– Аня, это я. Извини, что так затянула, но все выбраться никак не могла. Дома дел было полно. Стирка срочная… На моем охламоне одежда просто горит. Ему на сборы ехать, а у него, оказывается, ни штанов, ни куртки чистой. Не пацан, а сплошное горе. Обед опять же нужно было готовить. А в Куркино отправишься – день потеряешь. Это же другой край Москвы…
Розины оправдания я принимала. Хотя своей семьи у меня нет, но понаслышке я знала, что женщине, обремененной семьей, приходится очень и очень несладко. Розу было жаль, но не меньше я жалела и себя. Три дня ожидания обернулись для меня сплошным кошмаром. Я ничем не могла только заняться, все валилось из рук, и, о чем бы ни думала, мысли все равно возвращались к письму. Тогда, возле машины, услышав про него, не хлопнулась на асфальт только потому, что мертвой хваткой вцепилась в Розу.
Я теребила ее за кофту и требовала объяснить, почему она раньше молчала.
– Так я же не думала, что тебе это интересно! – смущенно оправдывалась она.
– И не нужно было ничего думать! Знали же, что меня все, связанное с этой картиной, интересует? Знали? – возмущалась я.
– Ну…
– Вот и нужно было рассказывать все, что известно!
К сожалению, знала Роза совсем немного, и все исключительно со слов своей матери. Та при получении письма не присутствовала лично, но помнила, как ее собственная мать рассказывала об этом. Розу, по молодости лет, бабкина история с письмом не заинтересовала, и она рассказ матери пропустила мимо ушей. А теперь, по прошествии стольких лет, и вовсе ничего не помнила.
– Ну как можно быть такой легкомысленной? Как мы теперь узнаем, что в нем было написано? – простонала я.
– Так у матери нужно спросить, – удивилась Роза.
– А разве она до сих пор жива? – растерялась я.
Роза обиженно насупилась:
– Конечно. С чего бы это ей помирать? Она еще вполне крепкая и на здоровье не жалуется. С братом моим живет.
Как оказалось, семья младшего брата Розы жила в новостройке, телефона у них не было, а ехать туда немедленно Роза наотрез отказалась.