Стреляй, я уже мертв

Наварро Хулия

И вот настал день, когда ее привели в операционную, где собрались садисты, называющие себя врачами, которые проводили опыты над заключенными. Она послушно делала все, что приказывала ведьма, одетая в форму медсестры. «Раздевайтесь. Ложитесь на стол. Лежите смирно». Она стиснула зубы, когда ее привязали к операционному столу так, что не шелохнешься; вздрогнула, изо всех сил стараясь не закричать, когда нож мясника врезался в ее многострадальную плоть, кромсая нервы, вены, артерии, мышцы, сухожилия. Она кричала, хрипела и в конце концов умерла от потери крови под безразличными взглядами подонков, для которых Катя была чем-то вроде домашней

скотины, лишь потому, что еврейка, пусть даже наполовину, даже на треть. В ее жилах текло достаточно еврейской крови, чтобы не считать ее человеком. Кроме того, она принимала участие в Сопротивлении, и уже поэтому Катя, красавица Катя, должна была умереть.

— А ее тело?.. — голос Густава дрогнул. — Что с ним стало?

— Его сожгли в печи Равенсбрюка, — ответил Борис. — Об этом тоже есть запись в журнале.

Затем Борис вновь повернулся ко мне. Он долго смотрел на меня, стараясь оценить, смогу ли я выслушать известие о том, как погибла моя сестра. Разумеется, это было совершенно невыносимо, но у меня не было другого выбора. Густав сжал кулаки, стараясь сдержать слезы. Он был так же подавлен, как и я. Оба мы храбро сражались на фронте и не смогли уберечь близких. В эту минуту я впервые по-настоящему осознал, что это такое — быть евреем.

— Далиду Цукер отправили в Освенцим прямо из Парижа. Она не проезжала через лагерь Дранси, ее повезли прямо в Польшу, так что она никак не могла оказаться здесь вместе с вашим отцом.

Я не знаю, почему Борис решил заострить на этом внимание. Разве что-то изменилось бы, если бы они встретились в одном из этих гнусных лагерей? Я задрожал и всеми силами постарался взять себя в руки, чтобы осмыслить ужасные слова, произнесенные мягким голосом Бориса.

— Ваша сестра ненадолго пережила отца и графиню. Ее убили за несколько дней до того, как мы взяли Освенцим. Мне очень жаль.

Я внезапно ощутил прилив такой ярости, что готов был порвать в клочки и Бориса, и полковника, и вообще любого, кто, на свое несчастье, оказался бы рядом. Густав снова положил руку мне на плечо, словно этот мягкий жест мог меня остановить. Но при этом я не мог сдвинуться с места; мое тело словно перестало слушаться команды мозга. Я посмотрел на Бориса и тихо попросил его продолжать.

— Согласно записям, вашу сестру привезли в Освенцим в конце января 1944 года в поезде, битком набитом французскими евреями. По пути в Польшу к поезду прицепили еще несколько вагонов с заключенными из других мест. Когда заключенных привезли в Освенцим, начальник лагеря их рассортировал. Большинство направили на различные работы в лагере, который оказался филиалом ада. Ваша сестра была молодой и сильной, и вместо газовой камеры ее направили на работу.

Освенцим — самый крупный из всех лагерей. Собственно говоря, он состоит из трех лагерей: Освенцима-1, Освенцима-2, больше известного как Освенцим-Биркенау, и Освенцима-3, который чаще называют Освенцим-Моновице.

Ваша сестра находилась в Освенциме-Биркенау, и ей пришлось работать на оружейном заводе, который помещался рядом с лагерем.

Она невыносимо страдала с первого дня, поскольку, несмотря на то, что именно заключенные составляли основную рабочую силу Третьего рейха, охранники СС при любом удобном случае с наслаждением истязали этих несчастных.

А кроме того... да чего уж там, ваша сестра была красивой девушкой, а потому вынуждена была оказывать... определенного рода услуги офицерам СС.

Борис опустил голову, словно стыдясь

своих слов. Единым духом он допил виски. Я понимал, что Борис отвернулся, не в силах видеть моего лица, искаженного страданиями, которые он невольно причинил мне своими словами.

Я отвернулся, не в силах вынести полные сострадания взгляды Густава и полковника Уильямса. Мне была невыносима их жалость.

— Думаю, ваша сестра так и не смогла с этим смириться, и в конце концов ее направили в Освенцим-1, в распоряжение доктора Йозефа Менгеле, остававшегося безраздельным хозяином Освенцима, несмотря на то, что формально командиром лагеря к тому времени стал полковник СС Артур Либехеншель.

— Доктора Менгеле? — спросил я в недоумении.

— Да, Менгеле, садист, царивший в бараке номер десять, там он проводил свои эксперименты. Ему помогали другие врачи и медсестры, такие же кровожадные психопаты. Самыми излюбленными его жертвами были близнецы, карлики, дети... Короче говоря, он стерилизовал вашу сестру — сам Менгеле и двое других «докторов смерти», Карл Клауберг и Хорст Шуман. Они разрабатывали методику, которая позволила бы стерилизовать все «неполноценное» человечество — евреев, умственно отсталых, больных... Они вводили жертвам особые препараты, содержащие, по-видимому, нитрат серебра, йод и другие вещества, которые, помимо кровотечений, вызывали невыносимую боль, от нее многие жертвы умирали. Да, многие умирали, но Менгеле это не слишком беспокоило: ведь в его распоряжении были тысячи двуногих подопытных кроликов, и его совершенно не волновала их судьба. Кажется, он пришел к выводу, что самый простой и дешевый метод стерилизации — облучение. Он применял его на тысячах заключенных, и многие погибли именно от радиации.

Далида Цукер тоже стала жертвой этих экспериментов, но когда ослабела настолько, что стала похожа на привидение и больше не годилась для дьявольских игр, ее отправили в газовую камеру. Ее убийство совпало с приходом наших войск. За несколько дней до этого комендант Освенцима отправил некоторых заключенных в другие лагеря, а тех, кто был болен или слишком истощен, чтобы перенести дорогу, и кто не годился для их целей, отравили газом.

В обеих бутылках не осталось больше ни капли, и Борису нечем было больше облегчить боль, охватившую его, когда пришлось сообщить о смерти наших близких. Уильямс неподвижно застыл в кресле, не смея даже выразить сочувствие.

Все уже было сказано. Мои отец и сестра погибли в газовых камерах. Катя Гольданская умерла от потери крови на операционном столе, когда у нее вырезали кости. Я не хотел больше ничего слышать об этом, и уж тем более не хотел, чтобы меня сочувственно хлопали по спине.

Я поднялся со стула, Густав сделал то же самое. Ему, как и мне, не терпелось выйти на улицу. Нам обоим не хватало воздуха.

— Я вызвал машину, она доставит вас в ваш сектор, — предложил полковник Уильямс, однако мы отклонили его предложение.

— Я могу съездить в Освенцим? — спросил я у Бориса и Уильямса. — Поговорить с теми, кто выжил?

Они посмотрели на меня, раздумывая. В то время Красный Крест уже взял под опеку большую часть лагерей, где еще находились чудом выжившие заключенные, с которыми никто не знал, что делать.

— Не думаю, что это удачная идея, — отозвался полковник Уильямс.

Я пожал лишь плечами в ответ. Меня не интересовало его мнение. Я уже решил ехать в Освенцим — с помощью или без помощи этих людей, как бы они меня ни отговаривали.