Стреляй, я уже мертв

Наварро Хулия

Сара сидела в самом дальнем углу. Глаза ее были закрыты; казалось, она спит.

Левинсон потряс ее за плечо.

— Сара... Сара, эти господа хотят поговорить с тобой... Хотят поговорить о семье твоей подруги Далиды... — голос врача звучал так тихо, что трудно было расслышать.

Мгновение она сидела неподвижно, не подавая признаков жизни; это мгновение показалось мне вечностью. Потом медленно открыла глаза и взглянула мне прямо в лицо. В этот миг я понял, что влюбился в нее — безумно и безоглядно.

Я не помню, сколько времени мы смотрели друг другу в глаза. Я не понимал, смотрит ли она на меня или ищет в моем лице черты Далиды. Помню лишь,

что не мог отвести от нее глаз, потому что, несмотря на крайнюю степень истощения, это была самая красивая женщина на свете. Да, ее зеленые глаза потухли — да разве могло быть по-другому? Да, тело ее больше напоминало кучу костей, обтянутых кожей, нежели тело человека; руки огрубели, а светлые волосы потускнели, но при этом ее красота была невероятной. Сам не знаю почему, но в эту минуту я подумал о Кате. До этого мгновения именно Катя казалась мне красивейшей женщиной в мире. Но Катя была поистине земной женщиной — элегантной, полной жизни, а Сара Коэн казалась прозрачным мотыльком со сломанными крыльями.

Густав крепко сжал мою руку, давая понять этим жестом, что тоже переживает за Сару. Врач наблюдал за нами с плохо скрываемой надеждой, что мы так и уйдем несолоно хлебавши. Однако в ту минуту, когда он уже готов был сказать, что нам пора уходить, она вдруг заговорила.

— Изекииль... — шепотом произнесла она мое имя.

— Да, я Изекииль Цукер, брат Далиды.

— Я хочу выбраться отсюда, хочу вернуться домой, — прошептала она.

— Я заберу вас отсюда, не беспокойтесь, — ответил я. — Даю слово, что заберу.

Густав и врач с удивлением посмотрели на меня. В моих словах прозвучала такая решимость, что, думаю, они по-настоящему испугались, смогу ли я выполнить обязательства перед Сарой Коэн, которые я с такой готовностью брал на себя.

— Она рассказывала мне о вас... Она очень жалела, что вас оставила... вас и вашу мать... По ночам, когда мы возвращались после... — Сара снова закрыла глаза, и я понял, что перед ее глазами вновь возникли картины пережитых кошмаров, — ну, вы понимаете... она падала на нары, плакала и шепотом звала маму. Она без конца просила у нее прощения за то, что бросила ее, а я вставала и старалась ее утешить. Говорила ей, что мама, конечно же, давно ее простила. Но Далида не могла себя простить: все корила себя за эгоизм, за то, что оставила Палестину, потому что хотела жить в Париже и в Лондоне, модно одеваться и посещать вечеринки. Она очень любила отца и искренне восхищалась его новой женой — Катя, кажется, так ее звали? Да, она мне говорила, что ее звали Катей.

Она вновь закрыла глаза. Я видел, что она очень устала — видимо, эти воспоминания совершенно ее опустошили.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказал врач. — Думаю, эти господа могут прийти завтра...

Но тут она снова открыла глаза и с тоской посмотрела на меня.

— Нет... нет... Я совсем не устала, я хочу с ними говорить... Хочу выбраться отсюда, он обещал, что заберет меня... Я не хочу больше здесь оставаться...

Я сжал ее руку. Она вырвала ее с такой силой, что я даже испугался. Я был озадачен. Казалось, ее пугает любой телесный контакт, но в следующую секунду она сама потянулась ко мне и вдруг заплакала.

— Вам не следовало хватать ее за руку, — упрекнул меня доктор. — Думаю, на сегодня с нее достаточно.

Но тут Сара снова открыла глаза.

— Нет, я хочу с ними говорить, хочу рассказать им все, что они хотят знать. А потом уеду отсюда, — повторяла она снова и снова.

— Наверное, нам и в самом деле лучше прийти завтра? — спросил Густав. — Не хотелось бы ее расстраивать.

— Нет, я расскажу... Я обо всем расскажу. Когда в Освенцим привезли Далиду, я уже провела там несколько месяцев. Я попала туда

в марте 1943 года, когда немцы затолкали нас в этот поезд... До 1943 года мы, евреи из Салоников, надеялись, что выживем... Нас согнали в гетто, выгнали из наших домов, отобрали все ценное, но мы надеялись, что нас хотя бы оставят в живых. Но в феврале пришли те люди...

— Сара, эти господа хотят знать о Далиде, а не о том, как ты попала в Освенцим, — напомнил доктор Левинсон, опасавшийся, что она может заблудиться в своих мрачных воспоминаниях.

— Пусть продолжает, я хочу знать все, — сказал я врачу.

— Не думаю, что это пойдет ей на пользу, — возразил тот.

— Дитер Вислицени и Алоиз Брюннер — так их звали, — продолжала Сара. — С их появлением все стало еще хуже. Теперь мы должны были носить желтые звезды, нашитые на одежду, и не имели права выходить на улицу по вечерам, а также ездить на трамвае и заходить в кафе; евреев исключили из всех профсоюзов и каких бы то ни было организаций... Все дома евреев приказали отметить особым знаком, чтобы их сразу можно было отличить. Поскольку нас запрещалось принимать на работу, мы вынуждены были продавать свои вещи, но в конце концов нам запретили и это. Наконец, настал день, когда люди из СС согнали нас в один район недалеко от вокзала, который огородили колючей проволокой и поставили охрану у выхода, чтобы мы не могли убежать... Эти кварталы сто лет назад построили евреи, бежавшие от царских погромов... Кто бы мог подумать, что островок свободы станет нашей тюрьмой... Над нами издевались, но мы все равно ухитрились как-то выживать. Мы все перетерпели. И вот однажды Брюннер объявил, что нас отправляют в Краков, где мы начнем новую жизнь в поселении, подготовленном специально для евреев.

Никто не хотел ехать. Салоники были нашей второй родиной — родиной, которую обрели наши предки, изгнанные из Испании.

Мой отец был уже стар; мама намного моложе, но после всех лишений она тяжело заболела, и я была отчасти виновата в ее болезни.

У меня был жених, его звали Никос, не еврей, а грек и, соответственно, христианин. Мы собирались вместе бежать, уехать в Стамбул, где могли бы спокойно жить, несмотря на возражения наших семей. Иудеи, христиане — кому какое дело? Мы любили друг друга, и нас совершенно не волновала религия. Когда нас привезли в лагерь, я уже была беременна. Еще одна катастрофа среди прочих бедствий: беременная еврейская девушка, одна, без мужа...

Никос сделал все возможное, чтобы вытащить меня из лагеря, рискуя своей жизнью; ведь он, кроме всего прочего, был еще и членом коммунистической партии Греции. Однако все его усилия оказались тщетны. Немцы арестовали его и расстреляли. Когда нас посадили в поезд, я была в таком отчаянии, что даже не задумывалась о том, куда нас везут.

Сара снова закрыла глаза. Врач подошел ко мне и прошептал на ухо, убедившись, что она не слышит:

— Она снова бредит; боюсь, что она не сможет рассказать вам о сестре.

Я ответил, что готов выслушать ее до конца, ведь ее история — это история шести миллионов других душ, моей собственной историей.

Она опять открыла глаза, и я заметил, что ей трудно сфокусировать взгляд; когда же ей это наконец удалось, она продолжила:

— Вы даже не представляете, что это такое — чувствовать себя полным ничтожеством. Эсэсовцы не считали нас людьми и, следовательно, мы не заслуживали человеческого отношения. Нам не позволяли выходить из поезда, пока мы не прибыли в Краков и в Освенцим. Представьте себе вагоны, битком набитые людьми, где нет даже закутка для отправления естественных надобностей. Можете себе представить, какая невыносимая вонь там стояла? А мы с каждым днем ощущали, что все больше и больше теряем человеческий облик.