Строители
Шрифт:
Сейчас Быкову не хочется уходить. Он вроде начинает понимать, куда клонит Нефедов, даже протягивает руку к стакану, но тут же быстро отдергивает.
Вернер, прижимая руку к сердцу, чуть приподымается:
— О уважаемый Виктор, очень весьма хорошо. Я имею большое наслаждение, имею сказать вам и товарищу Быкову, товарищу Ким… — Вернер перечисляет много фамилий. — мою весьма искреннюю признательность. Я правильно говорю это слово?
— Вы верно говорите, Карл Альбертович, — глядя прямо на Вернера, произносит Нефедов. — Верно. Ну а вы как относитесь к хозяевам?
Вернер
— Я, Виктор, весьма уважаю.
— Уважаете?
Вернер смотрит на Нефедова. Только сейчас он начинает понимать, что неприятный разговор, которого он боялся, фактически уже состоялся. Улыбочка улетучивается, он встает и торжественно произносит:
— Имею сделать Erklarung, что есть заявление, товарищ Виктор и товарищ Быков.
Тишайший тоже встает. Быков сидит.
— Сим даю весьма Hoshtens, что есть крупное извинение. Вы, товарищ Виктор, сейчас весьма тонко сделал ясно, как нехорошо я сказал на совете… совете?.. совещании. Я правильно говорю это слово?
— Теперь вы можете идти, Быков, — говорит Нефедов.
Быков еще сидит. Ему очень хочется услышать, как закончится разговор, но Нефедов холодно повторяет:
— Вы ведь спешили…
Быкову вдруг захотелось, чтобы Тишайший был любезен и назвал его, как всегда, по имени-отчеству, но тот добавляет:
— …Быков.
Быков идет к двери, берется за ручку. Вот сейчас его окликнут, но Тишайший молчит. Быков толкает дверь и выходит.
— Владимир Яковлевич! — навстречу бежит Ким. Но Быков не останавливается, проходит мимо него. Ким смотрит с удивлением. Пусть смотрит. Нужно осмыслить, что произошло… Собственно говоря, ничего: извинился Вернер, а у Быкова такое чувство, будто его высекли. Почему? Ну ладно… Крутится-вертится шар голубой, крутится… Нет, не крутится! Шар остановился.
Если раньше Быков еще колебался, то сейчас понял: вместе, на одной стройке, им с Нефедовым не работать. Когда и как они расстанутся — дело второе. Главное — решил. Ему сразу стало легче.
На следующий день Ким привел небольшого круглого человечка с воробьиной внешностью.
— Вот, Владимир Яковлевич, вместо меня, Том Семенович Янин.
Ким, очевидно, побаивался, что новый прораб не понравится и Быков откажется от него. Когда Янин начал искать что-то по своим карманам, приговаривая: «Направление… направление! Я же только что его держал!» — Ким заботливо сказал, что бумажка лежит у Янина в правом кармане брюк. Янин обрадовался, но бумажки не нашел.
— Вы, Том Семенович, ищете в левом кармане пиджака, а я сказал, в правом кармане брюк, — дал справку Ким.
— Брюк? — удивился Янин. — Тут?
— Ну да.
Янин нашел помятую бумажку, посмотрел на нее через очки.
— Вот! — радостно и облегченно сказал он.
Конечно, в другое время Быков этого воробья Янина послал бы со стройки подальше, но уж больно Ким спешил уйти. Ах вот как, спешишь? Ну что ж, иди, и притом поскорее.
— Можешь идти! — сказал он Киму.
Тот не сразу понял.
— Когда к вам зайти, Владимир Яковлевич?
— Зачем?
— Ну
— Считай, что ты уже оформился и простился. — Быков заметил, что Янин при этом улыбнулся («Видно, не такой уж тютя!»). Быков разгладил бумажку, покрытую какими-то жирными пятнами («Неряха какой!»), и поперек ее написал резолюцию об увольнении Кима и зачислении Янина.
— Вот бери, прячь, — сказал он Киму. — Ты-то не ошибешься карманом. Верно? — И повернулся к Янину: — Как вас?
— Меня зовут Том Семенович… А как вас? — спокойно спросил Янин.
Оборвать следовало воробушка, видно стреляного. Сразу приструнить, чтобы знал, куда попал. Быков вспыхнул.
— Знаете… — начал он, но, увидев невинное лицо Янина, оставил эту мысль. Вот свяжись с таким, только нервы попортишь, недоделанный он, что ли? — Меня зовут Владимир Яковлевич Быков. Вас еще что-нибудь интересует?
— Извините, плохая память у меня. — Янин вытащил потрепанный блокнот. — Сейчас запишу: Яков Владимирович…
— Владимир Яковлевич, — шепнул Ким.
— Ах да-да.
Ким все не уходил. Быков понимал, надо бы ему, конечно, проводы устроить… Ни черта, — в самое трудное время убегает, польстился на должность! Быков встал и вышел из конторы.
Приставной лифт поднял его на двадцать второй этаж. Тут бетонировали перекрытие. Дальше, на двадцать четвертый, где шел монтаж, нужно было подняться по металлической лестничке. Собственно говоря, на монтаже делать ему нечего, только потеря времени, но вчера Быков случайно заметил, что боится высоты. Он, Быков, чего-то боится? Значит, раз боишься, то каждый день будешь взбираться наверх. Это твердо!
Лестница, по которой ему предстояло подняться на десять метров, стояла на маленькой консольной площадке, словно над пропастью.
На площадке, огражденной двумя тонкими металлическими прутьями, сразу возникло странное чувство отрешенности, будто тут, на восьмидесятиметровой высоте, уже нет ничего привычного: людей, которыми он командовал, стройплощадки, забот. Быков смотрел вниз, он знал, что эти маленькие коробочки, которые бегут во все стороны, — грузовые машины; неподвижные коробочки побольше — штабеля железобетонных плит; это — краны с тонюсенькими стрелами. Но он один, кем-то заброшен сюда. Сейчас нужно еще оторваться от тонких прутиков ограждения площадки — единственное, что связывает его с землей, — и вверх. Над этой страшной, отрешенной пропастью.
Да пропади оно всё пропадом, зачем отрываться от прутиков-земли?.. «Трусишь? А ну вверх! — приказал он себе. — Монтажники ведь тут подымались… Но они обучены, они особенные — не боятся высоты… Нет, обыкновенные». Ведь только вчера он иронизировал над Роликовым, чувствовал себя большим, крепким. А ведь Роликов, скромный, стеснительный Роликов, ходит тут, не боится… «Ну! — Он схватился руками за перекладину лестницы и поставил ногу… — Ну! Только вниз не смотреть! Ну, Быков, это же совсем просто: вперед правой рукой за следующую перекладину… Есть! Ведь ты крепко держишься, верно?! Сейчас ногу вверх и отрывай левую руку. Пошел!» Он тяжело полез вверх.