Студент
Шрифт:
Тем не менее, Зыцерь сказал:
– Володя, вам нужно серьезно заняться литературой. В вас есть та индивидуальность, которая позволяет надеяться, что из вас может получиться писатель самобытный, ни на кого не похожий.
– То-то Вы весь рассказ перечеркали, - усмехнулся я.
– А это ничего не значит. Тем более что правок я сделал не так и много. Я убрал лишнее, сократив некоторые длинноты, без которых рассказ ничего не потерял. Бабель, о котором вы говорите и которого вы, как я понял, любите, "вымарывал из рукописи лишние слова с такой злобой, что карандаш рвал бумагу". Его язык, как вы, наверно, заметили, поражает сжатостью.
– Что Вы сравниваете?
– возразил я.
– Так как Бабель мне никогда не написать.
– А не надо, как Бабель. Вы будете писать, как Анохин. В вас есть как раз то, о чем тот же Бабель, если уж мы о нем заговорили, сказал: "Кто поверит, что рассказ может жить одним стилем, без содержания, без сюжета, без интриги? Дикая чепуха". Вот у вас как раз есть и содержание, и интрига.
– Вам нужно пожить в большом городе, - добавил Зыцерь.
Учитель часто с ностальгической тоской говорил о Питере, рассказывал о своих необыкновенных друзьях в ЛГУ, где он учился, об институте Герцена, куда они ходили в знаменитый клуб, где директором работал легендарный армянин Охаян, который был знаком еще с Маяковским и со всей литературной богемной элитой тех времен, и про которого студенты говорили без злобы: "Всегда небрит и вечно пьян директор клуба Охаян".
– Вы можете перевестись после первого курса в ЛГУ или хотя бы в тот же пединститут Герцена, - сказал учитель.
– Если надумаете, я дам вам рекомендательные письма. У меня есть друзья, которые преподают в том и другом ВУЗах.
– Не знаю. Отец серьезно болен. Если с ним что-то случится, мать не сможет мне помочь материально. А на стипендию прожить сложновато.
– Ну, я жил. Подрабатывал. Это не проблема. И не обязательно вагоны разгружать, хотя и это не зазорно. Часто институт обеспечивает какой-то работой. В общем, вариантов много. А что с отцом?
– Контузия. Он во время войны находился в Тегеране, в группе советских войск. В результате диверсии получил серьезное ранение. Почти полгода лечился в Тегеране, в Ашхабаде. Вернулся совершенно больным.
Мне трудно было говорить о болезни отца, потому что это касалось его страданий и моего бессилия изменить что-то кардинально. Первое время с отцом случались припадки, после которых он долго не мог прийти в себя.
Его необратимо пораженный мозг жил за счет всех жизнеспособных органов, которые отдавали все свои силы и сами оставались без защиты... Я пытался отца лечить, но болезнь плохо поддавалась, и часто я мог только унять боль во время приступа. Обычно приступ давал о себе знать заранее. В такой день отец чувствовал вялость, сонливость, у него пропадал аппетит, все время хотелось пить, и он спешил отпроситься с работы, потому что головная боль появлялась внезапно и быстро усиливалась, пока не обрушивалась всей силой; и не оставалось тогда воли сдерживать себя. Переставала существовать стройная реальность, она уступала место хаосу. Мозги кипели и распирали череп изнутри. Казалось, что череп, в конце концов, не выдержит и расколется. Отец перетягивал голову полотенцем и стягивал узел все сильнее и сильнее, словно укрепляя череп. Но наступал момент, когда человеческое терпение кончалось. И тогда из отцовского горла вылетал стон, больше похожий на рев раненого зверя. Отец катался по кровати и прокусывал наволочку подушки, пытаясь заглушить боль.
Со временем моя помощь давала результаты, организм отца постепенно
Последние годы отец уже не работал, но получал какую-то особую пенсию, которая была значительно выше обычной инвалидной, и лечился он тоже в привилегированной обкомовской поликлинике...
Всего я Зыцерю тоже не рассказывал, хотя он знал о моих злоключениях с особыми способностями и деликатно не касался этой темы, верно полагая, что мне эти воспоминания неприятны...
Не знаю, сознательно или случайно мы оказались возле институтского общежития в тот вечер, только, поравнявшись с общежитием, Юрий Владимирович вдруг попросил:
– Володя, вы не могли бы вызвать мне Милу?
Выглядел он смущенно, и, видно, чувствовал себя неловко, потому что счел необходимым добавить:
– Мне нужно с ней увидеться.
И это прозвучало как-то по-детски.
– Конечно, - сказал я.
– Восемнадцатая комната на втором этаже, - торопливой скороговоркой проговорил Юрий Владимирович.
Я знал, в какой комнате живет Мила, но счел разумным промолчать. Мы с Лераном как-то заходили к Миле за конспектами. Леран пропустил пару общих лекций по истории КПСС и хотел к семинару их переписать.
Мила не ожидала увидеть меня. Ее бровь удивленно приподнялась.
– Вот сюрприз! Ты один?
– спросила она, и мягкая улыбка появилась на ее прелестном личике.
– Нет. С Зыцерем. Он ждет на улице.
– И чего вы хотите?
– улыбка стерлась, и голос Милы стал строгим.
– С тобой Юрий Владимирович хочет поговорить. Выйди.
– А если не выйду?
– губы Милы скривились в нервной усмешке.
– Твое дело. Только это неправильно. Он что, тебя съест?
– А чего ты меня ему все сватаешь?
– теперь в голосе Милы сквозило раздражение.
– Тебе роль свахи не идет.
– По дружбе. Я уважаю этого человека.
– Но ты меня не уважаешь, - с обидой сказала Мила.
– Ты - это другое, - ляпнул я, сознавая, всю неуместность и бессмысленность этой фразы.
– Дурак ты!
– сказала в сердцах Мила и повернулась, чтобы уйти.
– Так ты выйдешь?
– бросил я вслед.
Мила ничего не ответила и даже не обернулась. Я постоял чуть и пошел на улицу.
– Ну, что?
– спросил нетерпеливо Зыцерь.
– Не знаю. Я сказал.
– Ну, а она? Она-то что?
– Зыцерь волновался, как мальчишка-первокурсник на зачете. Мне стало его жалко, и появилось раздражение против Милы. Но странно, в глубине души зашевелилась вдруг мыслишка о том, что хорошо, чтобы она не вышла.
– Я не понял. Ничего не сказала. Подождем?
– Подождем, - с готовностью согласился Юрий Владимирович.
Мила вышла минут через пятнадцать. Она как-то косо посмотрела на меня, а я побрёл на остановку. При этом я чувствовал себя предателем и одной, и другой стороны.
Глава 13
Бедный, пропащий Стас. Ухудшение здоровья отца. Леран женится на Лике. Юрка о браке Лерана и о Лике. Прохиндей Лобода и профессорская дочка. Via dolorosa - путь страданий.