Студент
Шрифт:
– Спасибо, Миш, за память, - с чувством поблагодарил я.
– Давай выпьем за него.
Я достал из кармана четвертинку, и мы выпили по чуть, закусив Мишкиным хлебом и ливерной колбасой - все, что он мог предложить.
– Ну ты-то сейчас где и как?
– спросил я, прожевав колбасу с хлебом.
– Директорствую в музыкальной школе в Гжатске.
– Сюда надолго?
– Хочу дом продать. А что мне здесь? Матери уже нет, родственников нет. Может, в Москву переберусь, приглашали, тоже директором музыкальной школы. Да и к учебе поближе. Я же заочно в консерватории учусь.
–
– Да у нас никто и не сомневался, что ты своего добьешься, - добавил я.
– Володь, а как ребята?
– пропустил похвалу мимо ушей Монгол.
– Я что-то никого не встретил.
– А некого встречать. Витька Мотя в психушке.
– Как это?
– не поверил Мишка.
– Он же в армию пошел.
– Отслужил. Был там комсоргом. И здесь его назначили Председателем профкома жилстроя. Должность открепленная. У него и кабинет был, что у твоего министра. Мы с Мухомеджаном к нему ходили, вино яблочное пили.
– Ну и что случилось?
– Стали замечать странности. Идет и сам с собой разговаривает, руками размахивает. Сначала думали, просто манера такая у него - вслух рассуждать. Мало ли кто как себя выражает. Ну и не заметили, как он в психушку угодил. Да так там и застрял. Помнишь, Славка Григорьев жил в нашем дворе? Того хотя бы время от времени выпускали, а Мотю так мы больше и не видели. Говорят же, что тихое помешательство лечению не поддается.
– Да-а, дела. А Мухомеджан?
– Тоже отслужил. Живет там же. Играет в пинг-понг. Первый разряд. За город выступает. Как тогда не поступил в лесной техникум, так больше поступать и не стал. Зимой работает в котельной, летом - рыбалка, грибы.
– Ну, это его. Против природы не попрешь.
– засмеялся Мишка.
– Я, может, зайду к нему. А Каплун, Самуил?
– Каплун после техникума пошел на завод, работает в бюро стандартизации и на полставки художником. Самуил после техникума с братом на пятом заводе инженерит и в вечернем машиностроительном институте учится. Григоряны получили новую квартиру и переехали. Я как-то встретил сестру Армена Татку. Говорит, у брата уже усы режутся, хотя еще в школе учится. Сама Татка замужем. Красотка. Муж русский. Из шишей.
– А Жорик Шалыгин угомонился, не шумит?
– Да ну, образцовый папа двух дочерей. Только их уже здесь нет. Всем семейством на целину двинули. В нем же всегда какая-то авантюрная жилка сидела.
– Да-а, - усмехнулся Мишка.
– Это точно.
Он немного помолчал, потом сказал:
– Улица не изменилась. Знаешь, я сегодня, чуть рассвело, прошелся до самого пустыря. Столько воспоминаний. Все наше детство прошло перед глазами, - голос Монгола потеплел и мне даже показалось, что глаза его увлажнились.
– Улица все такая же, только теперь подросшей малышней командуют Мотя младший и Сеня Письман, - сказал я.
– А ты? Мать говорила, что ты поступил в институт. Я не стал дальше расспрашивать, видел, что с ней что-то не так. Я же не знал про Юрия Тимофеевича.
– Да, учусь, на ИнЯзе. Заканчиваю первый курс.
– А как твои способности? Я же помню, ты сильно болел и у тебя произошел какой-то сбой.
– Я просто стал нормальным, - улыбнулся
– Давай еще по грамму, - предложил Монгол.
– Посидим ли когда еще вот так.
Мы выпили, и я поспешил домой.
Глава 15
Смерть отца. Мой вещий сон. Отпевание в церкви. Повторение сна наяву. Мой дар возвращается. Непонятный мир. Причитания и плач по покойнику. Поминки. Противоречивые чувства.
Отец умер ночью. Мать сидела у него, а он спал, и она дремала, устав от нервного напряжения, в котором находилась всю последнюю неделю невольного ожидания кончины мужа.
Я видел сон. Я услышал плач матери, которую не видел. Просто я знал, что это мать. Я встал с кровати и пошел, чтобы утешить ее, но оказался в храме, где посреди церкви стоял гроб с телом. По четырем сторонам гроба горели свечки, а вокруг стояли люди в траурных одеждах и тоже с зажженными свечами. Ясно слышался голос священника, отпевающего покойника, и тихая, едва различимая, музыка, которая заполняла все пространство храма. Я видел похоронную процессию, растянувшуюся по кладбищу, видел могилу и видел, как кладбищенский работник забивает гвозди в крышку гроба.
Вдруг все стало таять в дымке и исчезло, но появилась пустая кровать, застеленная покрывалом, с подушкой поверху.
Громкий хлопок разбудил меня. Я вскочил весь в испарине, посмотрел на часы. Было без малого шесть часов утра и за окном еще не светало. На столе лежали осколки лопнувшей лампочки, над столом слегка покачивался абажур.
Я понял, что отец скончался...
Хоронили отца, как он и просил, по церковному обряду. Несмотря на весеннее ненастье, когда снег уже начал таять, обозначая прогалины, а под ногами месилась грязь вперемешку со снежным крошевом, народу пришло много. Под траурный марш гроб с телом вынесли во двор и поставили на две табуретки. Гроб и оркестр организовал профком последнего места работы отца. Отец лежал в сосновом гробу, обитом красным кумачом и лентами крепа, собранными в гармошку.
Я равнодушно смотрел на серый цвет лица еще недавно живого родного мне человека. Равнодушно, потому что уже не отождествлял лежащее в гробу тело с отцом. Для меня человек существовал или не существовал. Все остальное уже было не важным. Я переживал за него, когда он угасал от рака, не находил себе места и изводился от тоски и жалости к отцу.
А когда отец умер, и я увидел его мертвым, то поймал себя на мысли, что смотрю с какой-то брезгливостью на труп и воспринимаю его просто как нелепость, несовместимую с тем живым, которого я любил, и кто мне был дорог. Меня попросили побрить мертвое лицо, на котором вдруг выступила щетина, и я с трудом заставил себя взять в руки электрическую бритву и автоматически, избегая смотреть на то, что недавно еще было моим отцом, водил по щекам, усам и подбородку.