Суд идет
Шрифт:
«Все-таки интересно, что он делал в Ленинской библиотеке?» С этой мыслью Шадрин снова почувствовал себя сидящим на карусели. Вот его кружит, кружит… Откуда-то доносятся приятная музыка и мягкие приглушенные голоса…
XIII
Снежинки медленно и плавно переворачивались в морозном воздухе. Они падали на застывшие в немом и вечном молчании памятники, на обнесенные железными изгородями холмики и могильные плиты, на покосившиеся кресты, на продрогшие кладбищенские березы. Падая на обнаженные головы людей, на их лица, снежинки
Проститься с покойной пришли ее сослуживцы, старые однополчане, с которыми Струмилины поддерживали дружбу. Произносили трогательные речи. Собственно, это были не речи, а последние прощальные обращения, перемешанные со слезами и приглушенными рыданиями.
Струмилин стоял у изголовья гроба и смотрел на покойную жену. Ему казалось, что она уснула. Его и без того худые щеки ввалились еще сильнее. Залысины крутого лба, казалось, глубже врезались в шелковистые пряди мягких волос, о которые он когда-то в юности ломал расчески. Теперь эти волосы поредели, пожухли и утратили свой прежний золотистый отсвет.
А снежинки все падали и падали серебристыми узорчатыми кристалликами на восковые мертвые венки. На траурной ленте, обвивающей гроб, было написано: «Дорогой жене и матери от мужа и дочери».
Всего лишь три человека не знали покойницу при жизни. Двое из них были могильщики, на лицах которых проскальзывало нескрываемое недовольство затянувшейся панихидой. Один из них, бросая косые взгляды на родственников и друзей покойной, нетерпеливо закуривал третью папироску. Играя от безделья лопатой, он время от времени ознобно — видать, после большого похмелья — подергивал плечами. Старенькая фуфайка плохо защищала от мороза его немощное тело. Он о чем-то приглушенно переговаривался со своим напарником, пожилым человеком с болезненным лицом астматика, который время от времени широко раскрывал рот и, как выброшенная на берег рыба, крупными глотками хлебал морозный воздух.
Покойницу при жизни не знала также молодая женщина, которая стояла чуть в стороне и не сводила глаз с постаревшего и ссутулившегося Струмилина.
Это была Лиля.
Кутая лицо в серую пуховую шаль, концы которой были заправлены под воротник черной котиковой шубы, она боялась, чтоб ее не узнал Струмилин. Ничего она не видела, кроме двух лиц: лица Струмилина и Тани. Глядя на осиротевшую девочку, в глазах которой уже затаилась печаль, Лиля беззвучно плакала, незаметно вытирая слезы шерстяной варежкой.
Последнее время Лиля много думала о Струмилине, о его больной жене, о дочери. И чем больше думала о них, тем дороже становился для нее этот оттолкнувший ее человек. Тайком, через соседку, она узнавала о семье Струмилиных, несколько раз пыталась даже поговорить с ним по телефону, но всякий раз, когда трубку брал сам Струмилин, она, затаив дыхание и бледнея от страха, поспешно
Но не проходило и недели, как Лиля снова с тревогой набирала номер телефона квартиры Струмилиных и, когда слышала из трубки незнакомый старческий голос соседки, подробно расспрашивала ее о самочувствии больной Лены. Наивная, бесхитростная и, как видно, очень простодушная старенькая соседка Струмилиных притушенным голосом рассказывала Лиле о том, что дни Лены сочтены, что сам Николай Сергеевич ни днем, ни ночью не отходит от постели умирающей жены, что он очень измучился, одни глаза остались.
А три дня назад тот же старушечий голос известил Лилю о смерти жены Струмилина и сообщил, что похороны будут на Преображенском кладбище в три часа дня.
Зачем она ехала на кладбище? Какая сила тянула ее туда, где она наверняка увидит безысходную тоску и печаль в любимых глазах? На что она надеялась? — Лиля не думала. Скорее всего ею двигало чисто материнское чувство необходимости быть в тяжелую минуту опорой для единственно дорогого человека.
В десять часов утра, после бессонной ночи, она позвонила новому директору универмага и сказала, что плохо себя чувствует, что на работу выйти не может.
А в третьем часу Лиля была уже у ворот Преображенского кладбища. Она долго бродила между памятниками, читала надписи на могильных плитах и время от времени с боязнью и тревогой посматривала туда, откуда должны внести на кладбище гроб с телом покойной. Но гроб все не вносили. Лиля подошла к двум могильщикам, которые только что закончили рыть могилу. Вытирая рукавицами потные лбы, они сидели на гранитной плите соседнего памятника и курили.
— Чья это могила? — спросила Лиля, взглядом показывая на свежую яму.
— Человечья, дочка, человечья, — флегматично ответил пожилой могильщик с болезненным, астматическим лицом.
— Я пришла проститься с покойной… Ее фамилия Струмилина. И не знаю, где будут хоронить. На другом конце кладбища тоже роют могилу.
Могильщики лениво переглянулись. Тот, кто помоложе, с хищноватым разбойным оскалом, затушил в снегу окурок, сплюнул сквозь зубы и кольнул Лилю недобрыми глазами.
— Кто хозяин-то, доктор, что ли?
— Да, он врач.
— Здесь, — протянул могильщик и тут же добавил: — Сейчас должны поднести, что-то задерживаются.
Лиля отошла от могилы и села неподалеку на скамейку у часовни, так, чтоб ее не смогли заметить, когда будут подходить Струмилины.
Вскоре из-за каменной арки ворот показалась траурная процессия. Гроб несли четверо высоких мужчин. Лиля издали узнала Струмилина. За гробом на атласных подушках несли боевые ордена и медали покойной. Были в процессии и военные. Рядом с пожилой женщиной, которая вела Танечку, тяжело ступал немолодой генерал. В правой руке он держал серую каракулевую папаху, левой — время от времени потирал ежик седых волос. Дальше тянулись согбенные, с заплаканными глазами женщины, молодые девушки, мужчины в военном и в штатском.