Судьба драконов в послевоенной галактике
Шрифт:
Я посмотрел наверх - туда, где быть должна была, по моим расчетам, ложа начальника школ.
Ложа была обита красным бархатом и казалась совсем неуместной в этом, без каких-либо украшений, конструктивистском белом кинозале, заполненном серой солдатней.
Я смотрел на начальника школ. Он сидел, глубоко откинувшись в кресле; руки у него были заведены за голову, пальцы, по всей видимости, сцеплены в замок. Стек, зажатый в руке, торчал немного вбок и вверх, словно тонкий рог или прочная антенна.
Свита начальника школ сидела
Свет погас. Экран зажил, зашевелился. И сразу сделалось тихо.
На нас смотрел дракон.
Он был лыс. Его голова занимала все пространство экрана.
Голова жевала, медленно, старательно, вдумчиво.
Сначала кое-где вспыхнул надменной искрой хохоток, потом притух, стало видно, кого (или что?) и как жевала и жует, жует вот сейчас, в эту самую минуту голова.
Дракон лопал непрерывно двигающуюся, мертвую, замороженную, замершую, замерзшую груду человеческих тел.
И от понимания того, что и тебе, пусть ничего не чувствующему, предстоит быть сжеванным гигантской гологоловой рептилией, делалось не просто жутко...
Голова глядела на всех нас равнодушно, отстраненно. Меня поразили длинные, девичьи какие-то ресницы дракона. Он не часто моргал. Но движение его век было подобно издевательскому землетрясению.
Я привстал, потому что увидел Мэлори.
– Сядь, - сержант потянул меня за рукав, - сядь... ты задним мешаешь смотреть.
Я отшиб его руку, но уселся, постарался успокоиться.
– Андромеда, - тихо сказал сержант.
– видал, какая краля? Королева! Да?
Дракон перестал жевать и глядел на Мэлори.
Мэлори шла навстречу этой жабье пасти, этой ящериной человекообразной башке.
Из пасти дракона вышмыгнул, выстрелил напряженный и длинный, мгновенный, словно полет, раздвоенный язык.
Жало? Нет, он был слишком мускулист и огромен для жала.
Тут уж поднялся с места не один я.
Дракон остановивишимимся, широко распахнутыми глазами смотрел на обвитую, пронзенную его языком, вопящую от боли Мэлори, уже перестающую быть, из женщины раздавливаемую в...
Вопль какого-то воспитанника быстро захлебнулся.
Дракон смотрел и на нас.
Он нас мерил, раздевал своим взглядом. Он убивал на наших глазах, хотел бы и убивал еще чаще, еще злее, еще отвратительнее.
– Пейте кровь дракона!
– грянуло сверху.
Зажегся свет, потом распахнулись двери из кинозала на площадь.
И мы услышали шипение и шкворчание, словно на площади перед кинозалом жарилось сразу сорок тысяч яичниц.
Мы выходили из дверей кинозала и замирали у стен, потому что на площади шипели и шкворчали, лаяли и постанывали, извивались и скалились, выстреливали узкими жалами - сорок? больше? меньше? тысяч драконов. Маленьких. В наш рост. Бей - не хочу. Дави. Уничтожай. Рви.
Вот они - не успевшие вырасти до нужных кондиций, маааленькие... крохотные, но дай им волю, оставь им дыхание - и из каждого
Давиии!
Как получилось? Как вышло, что разом, не сговариваясь, не оглядываясь друг на друга, мы пошли от стен кинозала на гадов, гаденышей, жаб, на змей, у которых выросли лапы?
Как получилось, что мы забыли о том, что у нас нет ни огнеметов, ни хлыстов, забыли все то, чему нас учили, все те удары, ожоги, которые получили сами в пещерах и коридорах, норах и туннелях?
Как вышло, что мы забыли элементарную брезгливость, каковая долгодолго мешала нам нормально работать с самыми мудрыми и расположенными к нам тренажерами - с "борцами"?
Как случилось, что ненависть и чувство нашего единства - мы - люди, а они - нет, оказались сильнее благоразумия, брезгливости, осторожности?
И как получилось, что, когда наши руки коснулись их горл, все то, чему нас учили, проснулось, пробудилось в нас, протолокалось сквозь застящую глаза пелену ненависти, и вело, упасало нас от ядовитой слюны, пронзительного жала, раздирающих кожу когтей?
Их было много. И они были сильнее. И мы были для них столь же отвратительны и столь же опасны, как и мы для них, но их ничему не учили. Их кормили лучше, чем нас, и не воспитывали на тренажерах.
Вот почему мы с легкостью рвали их тела, а они не могли дотянуться до наших...
Очень скоро я почувствовал странное отвращение, все равно как если бы я оказался среди сонмища лягушек и давил бы их, как лягушки давят виноград.
Я оглянулся и увидел Диего.
Я едва успел отскочить. Диего кольнул небольшим изогнутым ножиком в пустоту. Но в этой пустоте полагалось быть моему телу.
– Диего, - я покачал головой, - так не годится. Честно, не годится.
Я не успел сказать ничего более, поскольку надо было дернуться в сторону - на этот раз от удара когтистой лапы.
Я шел в сторону, вбок, старательно и уже не так отчаянно убивая, душа, давя. Я помнил о маленьком остром ножике, вместо меня проколовшем пустоту, и косил глазом, прикидывал, где может появиться Диего.
– Куродо!
– выкрикнул я.
Куродо был не похож на самого себя. Гимнастерку он разорвал - или ему разорвали. Руки были по локоть в черной слизи. Он скалился.
– Я их зубами, зубами грызть буду!
– орал Куродо.
Молодняка стало поменьше, зато пол сделался осклизлым от полураздавленных растоптанных тел.
– Куродо, - попросил я, - я не знаю, почему, но Диего решил проверить мои почки - посторожи мою спину, а я поработаю за двоих.
– Согласен, - крикнул Куродо.
Все кончилось быстро. Очень быстро. Прожектора уже не сияли так ярко. Тяжело дыша, мы стояли у грузовика. Перемазанные, выпачканные в смрадной слизи, мы топтались сапогами в вытекшей, уничтоженной нами жизни.