Судьба драконов в послевоенной галактике
Шрифт:
Капитан ответил не сразу:
– Наверное, пожалуй... да.Эдуард не просто погиб - его съели, так что ваш вопрос верно сформулирован. Засомневаешься, что лучше: жить в вонючем болоте, полусумасшедшим, утратившим человеческий облик, или быть сжеванным заживо рептилией, тварью.
– Да уж, - согласился я, - быть или не быть...
– Хорошо, - капитан ладонью прихлопнул по стене, - отдыхайте, занимайтесь, знакомьтесь с соседями и соседками...
Я удивленно уставился на капитана.
– Да,
– капитан опять провел пальцем по стене.
– Если не нравится цвет, можете заказать обои.
Я равнодушно ответил:
– Мне все равно.
– Так, - капитан уселся на стул, - ну а кого из ваших прежних, капитан побарабанил пальцами по столу, иронически улыбнулся, "однокорытников" вы бы хотели взять с собой?..
– В качестве?
– продолжил я недоговоренное.
– Ну, - капитан покрутил пальцами в воздухе, точно ощупывал круглую хрупкую вазу, - в качестве помощника, так скажем...
– Валентина Аскерхановича, - ответил я и сразу добавил: - Если ему это, конечно, не будет так обидно.
Капитан рассмеялся:
– Джек Никольс, вы что же, упали с Луны?
– Я упал с Земли, - тихо ответил я, - оттуда же, откуда упали и вы...
Капитан как-то сразу опечалился, сник. Но в его печали не было ничего давящего, тоскливого. Такая печаль лучше, благороднее любой радости.
Впрочем, в радости, в веселье мне часто виделось нечто звериное, жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал.
Тоскующая, поскуливающая собака напоминает обиженного человека. Гогочущий человек - хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью.
В гоготе, хохоте, радости труднее сохранить человеческие черты, чем в печали.
Вот почему я спросил у капитана:
– Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона?
Капитан встрепенулся,точно ото сна:
– Да нет... Какое там оскорбление, - он провел ладонью по лбу, слямзил малость. Ладно...
– капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: Счастливый билет вы сегодня вытянули, Джек Никольс, вот к счастью ли? Я пойду... Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович.
– А вы, - спросил я, - не здесь живете?
– Нет. До свидания.
Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое это счастье - тишина.
Я встал, прошелся по комнате. Мне захотелось заплясать, запеть. Все! Это была моя нора, мое логовище, укрывище, убежище. Сколько я не жил один? Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу, того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду...
В дверь постучали.
Я был так счастлив, что, не подумав, сказал:
– Войдите.
Дверь приотворилась, и в дверной
Женщина была, по всей видимости, после бани, в замотанном на манер тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом.
– Ой, - смутилась он, - извините.
– Да нет, - я тоже смутился, - это вы извините... Я здесь... ну, живу...
– Как, - изумилась женщина, - а Эдька что, переехал?
Я был настолько смущен, что брякнул:
– Нет. Его съели, - и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой женщины, поспешил добавить: - Мне так сказал капитан.
Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю, передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается?
Но женщина не обратила никакого внимания на мою деликатность, она широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке.
– Понятно, - сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, - а вас за какие такие заслуги сюда поселили?
Я покраснел. Во-первых, передо мной стояла презирающая меня женщина, во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что никаких особых заслуг я за собой не числил.
– Я прострелил насквозь "летающего воробья", - тихо сказал я.
Женщина поинтересовалась:
– Ну и?..
– И... Все...
Женщина вздохнула, оправила халат, запахнула его поплотнее.
– Понятно, - она отошла от порога и затворила за собой дверь.
После такой встречи мне стало не по себе, а тут еще в коридоре раздался дикий истошный вопль, нечленораздельный, изредка прерываемый мужским жалким бормотанием...
– Глашенька, Глашенька... да ты, ты... погоди... успокойся... ну, так бывает, ну, случается...
– Да!
– женский вопль стал артикулирвоаться, складываться в более или менее понятные слова, - бывает! Только не с вами, суками, вы все живы-здоровы, невредимы...
– Глашенька, ну что ты говоришь - невредимы, ну, как ты можешь так говорить, - бормотал мужчина.
Я почесал в затылке. Мне пришло в голову высунуться в коридор и поглядеть, что там делается, но я поостерегся, тем паче, что мужское бормотание сменилось мужским же отчаянным, но басовитым криком.
– Паскуда! Но я тоже человек, понимаешь, да? Я - не тварь, не тряпка половая, чтобы об меня ноги вытирать! Хватит! Ты окстись, дорогая, ты вспомни, о ком слезы льешь. Оденься! Я тебе сказал - оденься! Сейчас же, что ты тут устраиваешь, что ты тут...
Топот, возня, потом хлопнувшая дверь. Я выглянул в коридор.
В коридоре стоял совершенно лысый мужичок, кряжистый, в спортивном тренировочном костюме.
Мужичок все старался закурить, но у него никак не получалось.
Он чиркал и ломал спичку.