Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
— Послушай, может, на сегодня… — начал муж.
— Да, да, конечно, хватит! Ты прав. И все-таки, как давно вы их навещаете?
— Да уже три года, — ответил Жорж.
— Еще чашечку кофе? — спросила я.
— Не откажусь! Уж очень вкусный торт! Да и ликер тоже.
Эти слова Жоржа прозвучали финальными аккордами начавшему было разворачиваться детективу.
— Прекрасно! Вот под торт, ликер и кофе я и расскажу вам об одном jour fixe, на котором я имела честь присутствовать.
— Так вы все-таки член Дворянского собрания? — спросил Жорж.
— Да нет! Для этого еще надо было много кудаходить…
— Вот это сказала! Вы поняли, Жорж? — спросил муж.
— Сейчас поймет. Ходить, вернее, идти в Государственный военный архив и другие учреждения и организации, чтобы получить
— А интересно, какой возраст был у членов той приемной комиссии, в числе которых была та старушенция, что вела с тобой беседу о Христе? — спросил муж.
— Да знаешь, мне и сегодня это неинтересно. А уж тогда и подавно. Тогда мне нож острый было идти в Военный архив и бередить и без того не заживающую рану, после случившегося в тридцать девятом. И я даже почти решила плюнуть на все это, тем более что я им мало подхожу «по профилю». Ну какая я для них верующая? Заповеди чту, но в церковь не хожу, нет! И в потуги восстановить монархию (а какие же дворяне без двора Его Величества!) не верю, хотя не слишком близкие родственники царя, продолжающие жить в изгнании (там все-таки для них спокойнее!), похоже, как ни тяжела шапка Мономаха, мечтают о русском престоле и исподволь готовят преуспевающего во всех науках наследника. Он вроде бы, точно не знаю, даже учится в Суворовском училище Санкт-Петербурга.
— Да-а-а? — с изумлением воскликнул Жорж.
— А моя преданность отечеству, за которое я, естественно, болею, особенно сегодня, когда оно порушено, при всех прочих моих ущербных данных (не хожу в церковь и т. д. и т. п.), возможно, и недостаточна для вступления в Дворянское собрание.
И все^гаки после моего разговора (разговор был хороший) с предводителем русского дворянства Андреем Голицыным (мы с ним, как оказалось, заочно были знакомы, поскольку он, будучи художником, сотрудничал с издательством «Художественная литература», в котором я работала) я решила познакомиться и с его подопечными, если в случае моего «причисления к лику дворян», будет необходимо поддерживать со всеми ними добрые отношения. «Вот пойду на ближайший jour fixe, — сказала я ему, — посмотрю, послушаю, познакомлюсь с вашими подопечными и решу, нужно ли мне все это!»
— Да-а, вы Бреверн — это точно! — сказал Жорж.
— Так вот, мое знакомство с подопечными князя Голицына началось прямо на улице, точнее в переулке Сивцев Вражек, по которому я шла к Дому-музею Герцена, где и должен был проходить jour fixe. Шла я по его правой стороне от Гоголевского бульвара. И только миновала дом моей подруги детства, как услышала у себя за спиной какое-то невнятное бормотание, потом разговор не разговор, а какие-то отдельные слова и выкрики, всхлипы и скрип то ли хозяйственной сумки на колесиках, то ли детской коляски. Я придержала шаг, давая возможность нагонявшей меня женщине (как оказалось, довольно молодой) меня обогнать. Обогнав, она продолжала идти и громко разговаривать, обращаясь к кому-то, кого рядом не было: «Это твой сын, Коля, твой! Это я тебе говорю, я! Коля — я!» Потом, сойдя на мостовую и какое-то время не обращая внимания на едущие по ней машины, шла вперед. Кто-то ее обгонял, кто-то сигналил, а кто-то и останавливался, чтобы, как говорят, обложить ее как следует. Но все было безуспешно. Потом вдруг она перешла на другую сторону улицы, что меня порадовало, и еще громче закричала Коле, что это его сын! Его! Его! Его! «Похоже, пьяная», — подумала я. Но идет своей дорогой и никого не трогает. А я — своей. Однако, когда вот так, порознь, мы стали приближаться к Музею Герцена, она умолкла. Быстро перешла улицу,
В раздевалке ее не оказалось. Но когда я вошла в зал, где должен был состояться jour fixe, она уже была там и, сидя у противоположной стены на стуле, оправляла рассыпавшуюся по ее плечам ярко-рыжую копну волос.
Я окинула взглядом всех присутствовавших в зале и сам зал, посередине которого на длинном, покрытом скатертью столе, по обе стороны которого стояли стулья, высились два серебряных канделябра с ярко-красными свечами. И хотя несколько стульев у стола были свободны и председательствовавший (некто Сапожников) махнул мне рукой, предлагая занять один из них, я предпочла сесть у входа, справа от двери, оказавшись таким образом vis-a-vis с моей попутчицей.
Между тем, зал продолжал заполняться достаточно серой публикой, вполне возможно просидевшей…
— В лагерях? — нетерпеливо вставил Жорж.
— Да нет! За пыльным шкафом в коммуналках.
Жорж рассмеялся.
— А может, и в подмосковных домах, именовавшихся потом дачами. Так вот, их бесцветные лица, кое-как одетые нескладные и расплывшиеся фигуры, как женские, так и мужские, очень скоро перестали привлекать мое внимание. Тем более что во главе стола, рядом с председательствовавшим, уже устраивался несколько припозднившийся маленький невзрачный человечек — специалист по Тютчеву. Честно говоря, его у нас в издательстве «Художественная литература», в котором была редакция «Русской классики», я никогда не видела. Однако, мало ли кого я не видела!
Теперь председательствовавший торжественно подносил зажженную спичку к стоявшим на столе свечам и просил тех, кто сидел ближе к выключателю, погасить свет. Зал с «моими собратьями по Дворянскому собранию» погрузился в торжественный полумрак. Тогда специалист по Тютчеву, придвинув к себе один из канделябров, приступил к чтению доклада.
И тут, при оплывающих стеариновых свечах, я в одночасье узнала, что любимый мною с детства поэт, автор «Весенних вод», «Весенней грозы», «Зимы», которая «недаром злится…» и «…осени первоначальной» да и всего остального, был истовым дворянином, служившим верой и правдой царскому двору Александра И. И я подумала: «А надо ли мне знать эту сторону жизни великого поэта?» Ведь о стихах поэта докладчиком не было сказано ни слова. И сама себе ответила: «Нет! Не надо!» Однако, по окончании доклада собравшиеся за столом дворяне просто засыпали докладчика своими вопросами, от которых мне стало даже как-то не по себе. И я, повернувшись к сидевшему со мной рядом молодому человеку, спросила: «И частенько у вас бывают такие содержательные jour fixe(ы)?»
Испытывая, похоже, те же самые чувства, молодой человек, внимательно посмотрев на меня, улыбнулся и ответил: «А я думал, что такие jour fixe(ы) бывают у вас». — «Нет, я здесь гостья!» — ответила я. — «А я здесь по долгу службы».
«Интересно какой?» — подумала я, но не спросила.
— Доклад окончен, можно включить свет, — сказал председательствовавший. — Давайте поблагодарим лектора за блестящий…
Все дворяне дружно захлопали в ладоши. А когда в зале стало светло, я увидела, что некоторые из них хорошо подремали в потемках. Однако моя рыжеволосая визави бодрствовала и, главное, молчала. Скорее всего, была сбита с толку. Выглядела она много моложе меня. И Тютчев для нее, похоже, был просто большой поэт.
Не дожидаясь, когда председательствовавший поинтересуется моим мнением, я быстро поднялась, выскользнула в дверь, сбежала по лестнице в раздевалку, оделась и, выйдя на улицу, обрела, к своему счастью, день сегодняшний. И поспешила в метро. И как же хорошо было ехать в битком набитом вагоне, в котором кто-то смеялся, кто-то спорил с соседом, а кто-то читал газету или просто спал!
Так нужно ли мне это Дворянское собрание, да еще в таком наборе, в котором я увидела и услышала его в тот самый день?! Ведь мне милей и ближе были эти едущие в вагоне люди, как и мои собратья по перу, любящие хорошо поддать и побуянить по любому поводу, тем более что у меня-то своя собственная португальская ниша! Вот так, Жорж!