Судьба, судьбою, о судьбе…

Бреверн Лилиана Иоганес-Эдуардовна

Поступив в 1951 году в Московский педагогический институт иностранных языков им. Мориса Тореза (уже со знанием испанского), где я училась в группе испанских детей, приехавших в СССР в 1937 году, и, конкурируя с ними в знании грамматики их родного языка, я в 1957 году закончила его со знанием испанского и французского. А позже, уже работая на Московском радио в редакции вещания на Бразилию и Португалию, изучила и сдала экзамен по португальскому языку.

И вот теперь, держа в руках книгу «Семья фон Бреверн», я, при знании трех языков, поначалу никак не могла «врубиться», как говорит сегодня молодежь, и понять даже подписи под имеющимися в ней фотографиями. Потом все-таки освоила эту своеобразную и совсем незамысловатую для генеалогических

текстов лексику. Однако отыскать линию отца, не имея практически достоверных сведений ни о деде, ни о прадеде, ни о родном брате отца, ни о двоюродном, было очень трудно. К тому же, теперь Латвия и Эстония, где когда-то жили Бреверны, были государства независимые и к русскоговорящим, пусть даже немцам, нетерпимые. Да и списаться с их архивами теперь было не так-то просто, а ехать в своем возрасте в Эстонию или оплачивать чью-то помощь в таком деле — просто нереально. А если иметь в виду, что в Эстонии идет реституция бывшей собственности прибалтийских немцев, и это сегодня волнует эстонцев, даже неэтично. Не уверять же мне их, что я не собираюсь претендовать ни на их земли, ни на их дома, ни на что-либо другое.

Я продолжаю вглядываться в лица нашей большой немецкой семьи. А вот и линия Жоржа и он сам собственной персоной, при всех своих регалиях, с французской женой, сыном, родителями, дедами и прадедами. Глядя на его родственников, я только укрепляюсь в мысли, которую высказала ему при первой встрече: «Нет, мы не близкие родственники!» Да, думаю, что и он, разговаривая со мной по телефону, сказал, что мы, возможно, очень близкие родственники, только ради того, чтобы заинтересовать меня и склонить к встрече. И это ему удалось. Только вот зачем? Он же ведь, без сомнения, знал, да, думаю, и проверил на Владимире, что мы отнюдь не близки. А может, просто ради знакомства и возможности нанести нам визит в Москве и пообщаться по-русски? Кто знает? Ведь, может, и этого не так мало для живущего всю жизнь в Париже эмигранта русско-немецкого происхождения, пусть даже со столь четко выстроенной родословной не в пример нам, советским Бревернам, вынужденным системой быть Иванами, не помнящими своего родства! А может, зачем-то еще? Зачем? Эта мысль не оставляет меня и сегодня.

Листаю книгу дальше. Ба-а-а! Да у прадеда Жоржа, Николая Георга Энгельбрехта фон Бреверна, родившегося в Ревеле, жившего в имении Изаак (Эстония) и под Санкт-Петербургом в имении Смолеговицы Ямбургского (Кингисеппского) уезда и там же похороненного, было одиннадцать детей!!!

А вот у деда Жоржа, рожденного в Нижнем Новгороде, был один-единственный ребенок — сын Анатоль, рожденный в 1910 году в Пензе, где он и жил с матерью до тех пор, пока эстонские Бреверны не вывезли их из России.

Так вот, вывезенное из Пензы семейство Анатоля едет к бабушке, владелице ресторана в Ницце. А из Ниццы в Париж, где в 1943 году у Анатоля рождается Жорж, уже четвертый ребенок.)

Интересно, каким таким доходным делом занимался отец Анатоля, и на что они, эмигранты из России, жили в Париже, имея четверых детей? Да-а-а, у каждого своё и каждому своё!

Между тем, мой (наш) отец, генерал-майор в Гражданскую войну (так сказали мне позже в Центральном архиве Министерства обороны в Подольске), в 1936 году уже был в числе командующего и начальствующего состава РККА и руководил учебной группой Московского учебного центра и даже закончил вечернюю Военную академию РККА, что было засвидетельствовано подписью наркома обороны Союза ССР Маршала Советского Союза К. Ворошилова.

И наша семья, естественно, до всех отцовских бед жила в достатке, но без каких-либо излишеств. Это точно!

И я опять достаю фотографии отца. Вот он в солдатской форме царской армии (апрель 1915 года), вот в форме прапорщика с Георгиевским крестом (какой это год?), а вот и в штатском. Это уже июль 1927 года. Меня еще нет, а брату уже три года. Какой ты красивый, отец! Я неотрывно смотрю в

твои огромные немигающие глаза. Их взгляд завораживает, держит, не отпускает. Ты что-то хочешь сказать мне или спросить меня… Но что? Что? Что? Однако плотно сомкнутые в четком красивом рисунке губы вынуждают тебя хранить молчание. Так на кого же ты похож в этой книге, присланной мне с Жоржем немцами из Ганновера?

Я кладу твою фотографию рядом с портретом одного из родоначальников рода Бревернов — президента Российской академии наук Карла Германовича фон Бреверн. И тут же вспоминаю слова редактора Ленинградского отделения издательства «Художественная литература»: «Лилиана, да у вас с ним одно лицо. А ведь это начало XVIII века. Надо же, какие гены! Невероятно!»

Да, генетика — вещь упрямая. И сколько бы советские «ученые» умы ни старались ее опровергнуть, ничего не получилось.

Вот — пожалуйста! Глаза, надбровные дуги, тот же четкий рисунок губ — и у президента, и у отца. Он же сохраняется и передается из поколения в поколение. Но не у всех Бревернов, нет! Ветви-то разные. Так к какой же из ветвей родословного древа принадлежишь ты, отец?

Теперь вы оба, Карл Германович фон Бреверн с двадцать второй страницы книги «Die Familie v. Brevern» и ты, отец, с твоей любимой мною фотографии 1923 года, смотрите на меня неотрывно, только Карл с созерцательным любопытством, а ты, отец, с твердой надеждой и даже уверенностью. На что? Не знаю. Но начинаю догадываться.

VIII

Да, что ни говори, а в Российский государственный военный архив надо звонить и, если послужной список отца там все еще хранится и его можно получить и прочесть, надо ехать и читать. И я, где-то после майских праздников 2001 года, стала звонить в РГВА.

По какому телефону я тогда звонила? Скорее всего, по телефону директора, который тут же переадресовал меня в читальный зал, где выдаются запрашиваемые читателем послужные списки и прочие документы. Звоню, представляюсь:

— Я — Лилиана Иоганнес-Эдуардовна Бреверн, член Союза писателей России. Хочу узнать, есть ли у вас в архиве послужной список моего отца? — Называю фамилию, имена и отчество.

Молодой женский голос очень вежливо отвечает:

— Позвоните, пожалуйста, завтра утром в десять, я уже буду знать и смогу дать вам ответ.

Звоню завтра утром, как договаривались. И опять тот же молодой женский голос и опять так же вежливо (до чего приятно!) отвечает, уже называя меня по имени-отчеству:

— Да, послужной список вашего отца, Лилиана Иоганнес-Эдуардовна, у нас на постоянном хранении. Приезжайте с паспортом, отношением или, как член Союза писателей, личным заявлением на имя директора архива. — И тут же его продиктовала: — Мы работаем с десяти утра до…

— Спасибо, я буду в десять. До встречи.

«Господи, — думала я, — что ждет меня завтра, когда я возьму в руки послужной список отца и открою его на последней странице? Да… не знаю, не знаю. Но до завтра еще нужно дожить, заснуть, отгоняя все мысли, и хорошо выспаться, чтобы иметь ясную голову. Приму-ка феназепам, он всегда выручал меня в волнительных заграничных поездках. Должен помочь и дома».

Спала я как убитая. Встала, как всегда, рано и в половине девятого вышла из дома: путь не близкий, с одного конца города на другой. И вот весь этот путь, взывая (удивительное дело!) не к Богу, а к отцу, я молилась: «Отец, если ты меня слышишь, сделай так, чтобы мне не было стыдно за тебя, пожалуйста, очень тебя прошу, очень, очень!» Сколько же раз я мысленно произнесла эту фразу, до того, как наконец, открыв дверь архива, вошла, поднялась на второй этаж в читальный зал, назвала себя и получила папку, расписавшись в сопровождающем листке требования. Роспись моя была первой и единственной за шестьдесят лет после смерти отца. Да, брат не рискнул заглянуть сюда. Теперь-то я понимаю, что для него чтение этих бумаг обернулось бы сильнейшим нервным срывом.