Судьба. Книга 3

Дерьяев Хидыр

Кто бегает, тот и спотыкается

Со стороны Гарип-Ата били пушки. Земля непрерывно вздрагивала от тупых ударов. Казалось, где-то неподалёку в гигантской кузнице без устали бьют кувалдами по чудовищной наковальне великаны-молотбойцы. Жители аулов, расположенных вдоль железнодорожной линии, тревожно прислушивались, не зная, оставаться ли на месте или, пока не поздно, откочёвывать подальше от беспокойных путей войны.

Военные эшелоны, прибывающие в Мары, почти без задержки следовали на Чарджоу. Но станции не пустела — на место ушедших приходили новые составы. Бойцы были измучены и оборваны до последней степени, у многих обувь еле держалась, скреплённая верёвочками,

некоторые вообще были босиком и проворно прыгали по размягчённому солнцем, горячему асфальту перрона. У большинства отсутствовали головные уборы, и бойцы прикрывали головы от солнца кто чем мог

На фронте наступила очередная перемена. Казалось бы, после Байрам-Али красным неизменно сопутствовал успех — они сравнительно легко заняли Мары, сходу взяли Хеджей. Но под Каахка, наткнувшись на сильные оборонительные сооружения и мощный огонь белых и сипаев, атака захлебнулась. Повторная атака принесла лишь частичный успех. Потом, поддавшись на провокацию белых, заговоривших о капитуляции, красное командование приостановило наступление. Белые воспользовались передышкой и с помощью подоспевших подкреплений ударили по красноармейским частям с тыла и флангов. Потери были велики и с той и с другой стороны. У англичан погибли почти все офицеры, полностью был уничтожен конный полк. Красные, по свидетельству очевидцев, потеряли столько, сколько за все последующие полтора года на Закаспийском фронте. Измотанные, обессиленные части отошли, оставив даже Теджен. Их не преследовали— белые зализывали собственные раны.

Вот почему через марыйскую станцию сплошным потоком шли эшелоны. Бойцы не казались слишком угнетёнными неудачей. Они с таким грозным энтузиазмом пели революционные песни, что у слушателей мурашку бежали по телу. Может быть, в те дни и родилась новая поговорка: «Как у бойца-большевика». Даже спустя несколько лет, если у марыйца спрашивали, как дела, он отвечал: «Как у бойца-большевика». Это следовало понимать так: «Живётся несладко, но духом не падаю».

Орудийный гул со стороны Гарип-Ата приближался. Время от времени его плотную однообразную ткань стали. Прошивать уже вполне различимые пулемётные строчки. Станция постепенно пустела. Уходили последние составы… Люди спешили укрыться в своих жилищах. Дом, конечно, убежище сомнительное, но каждого в такую смутную минуту тянуло к семье, к родным, близким. Не зря, видно, говорят, что на миру и смерть красна.

И только четверо джигитов, стоящих на вокзальной площади возле шестёрки жующих коней, не обращали-внимания на царящую вокруг нервозность и суматоху. Эю были Берды, Аллак, Меле и Дурды. Берды хмурился: что-то очень уж ему везло на потери последнее время. Не успела изгладиться боль от гибели Байрамклыч-хана и Гали, как опять пришлось хоронить друга — в бою под Каахка смертельно ранило бывшего беспризорника, налётчика и бандита, а ныне красногвардейского пулемётчика Николая Маслова, с которым Берды так драматически познакомился в ашхабадской тюрьме и который сам разыскал его, раненого, в чарджоуском госпитале.

Во время боя под Каахка Берды был у Маслова вторым номером. «У тебя глаз соколиный, — говорил ему Маслов. — Я из тебя такого классного пулемётчика сделаю — на весь фронт один такой будет». Но не пришлось Берды учиться недоброму искусству пулемётной стрельбы. После отступления из-под Каахка, чудом вырвавшись из окружения, Берды тащил на себе Маслова добрый десяток километров, изнемогая от усталости и жары. Маслов бредил, вспоминал отца, заводского рабочего, убитого казаками во время беспорядков 1905 года, ругал непонятными словами царя, царицу и всю царскую родню за свою искалеченную жизнь, грозился жестоко отомстить им. В короткие минуты прояснения просил воды и уговаривал Берды бросить его и

спасаться самому. Берды то утешал его, то ругался от злости, усталости и бессилия, грозился в самом деле бросить. Однако, отдохнув, тащил дальше. Умер Маслов только на вторые сутки. Перед смертью он попросил у Берды прощения за то, что хотел убить его в Ашхабадской тюрьме, потужил, что не имеет детей, которым мог бы передать свою ненависть к царизму к богачам. Потом закричал: «Англичане наступают!.. Пулемёты — к бою!» — и закрыл глаза с тем, чтобы больше уже не открыть их. Берды похоронил его неподалёку от Арман-Сагата. Сейчас, стоя на привокзальной площади, он заново переживал и горечь поражения под Каахка и смерть товарища.

— Что-то задерживается наш Сергей, — нарушил молчание Аллак, озабоченно вертя головой но сторонам.

Дурды провёл ладонью по вспотевшему лбу, недовольно буркнул:

— Да, не торопится!..

Как бы опровергая его слова, показался бегущий Сергей. Одной рукой он придерживал бьющую по ногам саблю. За ним поспевал подтянутый смуглолицый джигит.

— Положение, друзья, тяжёлое!.. — выдохнул, останавливаясь, Сергей. — Разведка сообщила, что враг через пески добрался до посёлка Семеплык и перекрыл дорогу на Кушку. Нам задание: проехать через Эгригузер, Чайырлы, Сыгырлы и добраться до Пешанали. Если белые уже там, разведаем их силы и передадим в штаб. Есть опасность окружения, надо торопиться!..

Уже сидя в седле и разбирая поводья, Сергей кивком головы указал на своего спутника:

— Это товарищ Ага Ханджаев. Он поедет с нами.

Джигит скупо улыбнулся, дополнил:

— Эзиз-хан дал мне прозвище Безумный, — может, слыхали? Обиделся он на меня очень… за одно дело. А сам я — из Теджена, из аула Амашагапан.

Они выехали из города с западной стороны по дороге, огибающей русское кладбище, и по берегу нового арыка выбрались на тракт возле аула Сертиби. Через несколько километров у аула Полат-бая они сделали короткий привал, напоили лошадей. Потом двинулись дальше, в сторону Пешанали.

По дороге им встретился старик, флегматично понукающий осла. Они поздоровались, и Сергей спросил, куда почтенный яшули держит путь.

— В город, — немногословно ответил старик.

— В городе неспокойно, — сказал Сергей, — доброму человеку сейчас не стоит туда ехать.

Старик внимательно оглядел путников.

— Вы-то не большевики будете?

— Почему вы так решили?

— Хвосты у ваших коней подрезаны.

— А если большевики, тогда — что?

— Тогда вам, сынок, тоже поворачивать надо. Вон аул Хамат-есира виднеется, видишь? Туда нынче много джигитов понаехало. И инглизы с ними.

— Джигиты — чьи?

— Разбери их, чьи они. Говорят, Бекмурад-бай джигиты. Да вы не стойте так на виду! Заметят — пропадёте!

— Не пропадём, отец. Ты скажи, пожалуйста, сколько в ауле конных?

— Сколько бы ни было, вам не справиться. Бегите, говорю! — прикрикнул старик.

— Хоть приблизительно? — настаивал Сергей.

— Человек сорок.

— А ты, яшули, зачем в город едешь?

— Ай, сынок, меньше разговаривай! Езжайте скорее за подмогой.

Сергей задумался — верить старику или не верить?

— Ты всё-таки скажи, отец, зачем едешь в город, — попросил ое.

В глазах старика мелькнула усмешка.

— Могу сказать, коль интересно. Если вы не торопитесь, то и мне торопиться не стоит. К вам я ехал, к большевикам. Хотел сообщить, что чернорубашечники в нашем ауле. А вы всё расспрашиваете, всё расспрашиваете… Значит, ты за большевиков?

— Не знаю, за кого я. Был у меня единственный сын — его Эзиз-хан убил, большевик, сказал. Нет у меня врагов среди туркмен, русских, инглизов. Чёрнорубашечники — враги. Понятно теперь, куда и зачем ехал?