Суета. Хо-хо, ха-ха
Шрифт:
– Лучше – хуже, жаль – не жаль, – жестким холодом опускается на Тамару голос Матери. Повелительницей поднимающейся со стула и подступающей к спинке кресла Деда. – Отцепись от мороки человеческой. Иначе сама себе ад выстроишь. Отцепись. И еще: братьям ни слова об исходном мире Отца моего. Ни слова. Никому. Быть может, и придет время, да не пришло еще. И сейчас им знание такое только к беспокойству. Хотя, – здесь Мать подчеркнуто неодобрительно сужает глаза, – что я волнуюсь – ведь ты бумагу бережешь?
Солнце печет. Травы Поля леностью опадают. Цветы же настойчиво ввысь тянутся, преображая Поле в гладь розового озера. Уман с дремой прощается, подбирается, усаживается, в Поле голодом смотрит.
Тамара, сглатывая обидный тон Матери, уточняет:
– А о выборе?
– А вот о нем – пожалуйста, –
Уман, заприметив зайца, срывается на перехват.
Тамара обращается к Деду:
– А от кого из братьев Поле требовало?
Дед не отвечает – взгляд его на линии слияния воды и неба, и кажется, что Тамару он не слышит. Мать отзывается:
– Хочешь знать?
– Хочу, – насторожено подтверждает Тамара.
Брови Матери слетаются в насмешку:
– Хочешь – пиши.
Уман вытягивается в прыжок…
Тамара шлет Матери нарочито светлую, лучистую улыбку и, понимая, что вот-вот – и ухватится та за спинку кресла, и развернет его, и увезет Деда, спешит к нему со следующим, ранее оставленным без всякого внимания, а сейчас почему-то неприятно о себе напомнившим вопросом:
– А что спрятало?! Что Умана спрятало?
Глаза Деда устало закрываются. Не получает Тамара ответа и на этот вопрос.
Уман поймал, сломал зайца. Теперь станет он живот добыче вылизывать и лишь после зубы в нее впустит. Такая у него привычка.
6. Вставай и радуйся!
Сегодня особый день. Ожидают Виктора. И удивительно, насколько занята Тамара именно в этот день.
Бумаги! Вчера сказано было, что торговые записи, документы и письма по заводу и поместьям срочно к перевозу в столицу подготовить следует. И вот, с раннего утра идет бумажный перетряс: Мать определяет, какие именно подшивки в какие именно ящики в какой последовательности укладывать полагается, а Тамара выполняет указания. Она же затаскивает на ящики крышки и вколачивает гвозди – работа тяжелая, пыльная, занозистая. Не для барышни.
Гвозди Тамара научилась вбивать еще в детстве, в полуподвальном помещении флигеля их столичного дома, оборудованного под слесарную мастерскую. Время от времени ее торжественно приглашали туда для обозрения очередного достижения братьев – новой деревянной игрушки, всегда слишком громоздкой, не куклы и тем совершенно не интересной Тамаре. Интерес работа братьев не вызывала еще и потому, что на занятия в мастерскую Тамару не допускали, и из-за этого большущая обида топталась в голове ее и все выпиленное, сколоченное в этой запретной, лишней, противной конуре казалось ей никчемным. Однако, не желая даже намекать на недовольство, на поражение свое, Тамара стойко улыбалась и вовсю расхваливала не милые ей никчемушки. В тот день ее пригласили полюбоваться только что сработанным кораблем. И тогда-то и привлекли ее внимание блестящие пуговки гвоздиков, линейной аккуратностью разбегающиеся по деревянному корпусу игрушки-переростка. Идея неясная в них почувствовалась. Тамара упросила показать, как следует с гвоздями обращаться, и даже сама несколько в доску вбила. Еще немного покрутившись по мастерской, выскользнула из нее тайной обладательницей одного из молотков. Чуть позже раздобыла и гвозди.
И вот девятилетняя Тамара вдумчиво изучает мебель в своей комнате. Выбирает. Замечает, что взгляд нет-нет да и перескакивает на шесть мелких выдвижных ящичков, засевших в письменном столе; печально, просительно поглядывающих на нее кольцами ручек. Смотрит на ящики очень внимательно. И вдруг неясность в голове ее сцепляется в восторженность: ЕДИНЕНИЕ! А далее сочиняется уверенность в том, что ящики когда-то были частью стола и им было хорошо, но их потом отделили – вырезали, и им теперь плохо. Единение! Вот для чего гвозди! Поймала-таки идею.
Вбивать гвозди приходится наискось, и поначалу ножки их все больше гнутся и работа почти как и не идет. Растревожившись тем, что задуманное может оказаться не по плечу, Тамара начинает ошибаться до наскоков молотка на пальцы. И все же затею не отбрасывает: медленно, пускай очень медленно, да наводятся мосты между передней стенкой верхнего ящика и столом. Свершается ВЕЛИКОЕ ЕДИНЕНИЕ! Наконец, истратив гвозди, Тамара откладывает молоток и, отодвинувшись от стола, любуется содеянным. И тут-то, гадкой удушливостью, обидно поздно, вворачивается
…Любимым лакомством Тамары в детстве было мороженое. Его подавали белыми накрученными шарами по центру длинноногих стеклянных чаш, распахнутых лепестками лилии. Эти чаши и мороженое в понимании Тамары были символом особости ее семьи: ни у кого из знакомых не было подобного сервиза и нигде не предлагали такие щедрые порции сливочного счастья. Также казалось Тамаре, что каждая чаша чем-то неуловимым близка тому хозяину, которому служит, словно сотворена именно для него и его одного правильно, цветом и формой, отражает. Чаша Мамы, цветок ее… темно-красной гладью стекла заманивающий свет, а затем спутывающий, всасывающий, никогда не отпускающий; готовящийся к закрытию и потому приподнимающий самые кончики лепестков, но не по-доброму приподнимающий, по-хищному – ловушечкой… Да, эта чаша была о Маме: в Маме таилась опасность…
И мороженое… Да, и оно: любой подаваемый на стол шар мороженого, сердцевиной цепкого холода и желанной поверхностью тоже был о ней. Шар мог подтаять, самой сердцевиной подтаять, превратиться в податливый крем и стать Мамочкой-Мамулей, на каждое «солнышко» находящей время и приветливое внимание, каждого понимающей и любящей особенной, лишь ему подходящей любовью. В такие, кремовые, дни, если погода и расписание дня Мамы позволяли, она, объявив, что «занятиям не быть сегодня!», везла детей к морю, и там, смеясь, сама в играх, когда немарких, участие принимала, а после вела восторженных и голодных «неугомонцев» в малюсенький, с витыми драконами по стенам, ресторанчик, в котором подавали необычную и каждый раз обязательно вкусную еду, куда заглядывали странные, занимательные люди и где заинтересованно вслушивалась она в веселую детскую болтовню и сама с жаром подключалась рассказом о чем-то забавном или, наоборот, гордо СВОЕМ и гордо серьезном – о заводе. И казался тогда завод волшебным царством, где невозможное возможным становится, была бы там Мамочка… А мог шар и на удивление долго не отдавать холод, строптиво оставаясь Матерью – встречающей и провожающей детей взглядом, желающим скорейшего освобождения от них – сброса на руки гувернанток и гувернеров.
И в отношении Мамы к детским проказам тоже было это самое мороженое: могла она, выслушав жалобу прислуги, простить детей, снисходительной, а подчас и озорной, понимающей и даже поощряющей улыбкой, а могла и с легкостью одарить наказанием. Все зависело от степени мягкости серединки ее в тот момент. Так казалось маленькой Тамаре…
Тамара бьется с ящиком до самого появления Мамы – лишь когда двери распахиваются, отпрыгивает она от стола; внутри нее что-то сжимается в ссохшуюся горошину. Мама входит, а точнее вплывает в комнату – она всегда двигается очень плавно, с великим, нерушимым достоинством. За ней семенит горничная. Строго взглянув на Дочь, приближается Мама к столу, опускается на колени и долго, мучительно долго осматривает место «преступления». Тамара от напряжения начинает мелко дрожать. Все что угодно! Двойные, тройные задания по письму, задания на весь день, только не спрашивайте, не спрашивайте меня о том, что в ящике.