Сумерки Эдинбурга
Шрифт:
— Не обращайте внимания. Так что же?
— Я, э… с девушкой виделся, сэр.
— Я ее знаю?
— Я… я предпочел бы не распространяться на эту тему, сэр.
— Вот уж не ожидал увидеть в вас ловеласа, Лотарио [56] эдакого.
— Не хочу ее компрометировать, сэр.
— Что ж, у каждого свои секреты, сержант.
— И у вас?
— У меня так больше всех, — сказал Иэн, оставляя позади сень Северного моста и сворачивая на Ниддри-стрит.
— Как скажете, сэр, — откликнулся Дикерсон и едва
56
Лотарио — герой пьесы Николаса Роу «Прекрасная грешница» (1703), волокита и повеса.
— Пустое, — отмахнулся Иэн, — у нас есть дело поважнее — беседа с мисс Эбигейл Фарли, горничной из «Ватерлоо».
Мисс Фарли жила в ветхом многоквартирном доме на улице Каугейт, который местные прозвали Счастливый чертог, явив тем самым прекрасный пример присущей шотландцам иронии: дом был настоящей дырой — грязной, вонючей и небезопасной, от него за версту смердело грехом, отчаянием и горем. За крошащимися стенами гнездились воры, шлюхи и разбойники, среди которых наверняка нашлось бы и несколько убийц. Но попадались среди них и те несчастные и доведенные до вопиющей нищеты, кто отчаянно пытался выжить, не преступая закон.
Эбигейл Фарли была одной из этих бедолаг. Круглолицая молодая женщина с кудрявыми черными волосами открыла дверь после первого же стука и, опасливо оглядев коридор, словно там могли притаиться налетчики, впустила посетителей и захлопнула за ними дверь.
Коротко взглянув на усеивающие лицо Иэна синяки, она промолчала, восприняв это, судя по всему, как должное, и провела гостей в маленькую, чисто выметенную гостиную. На видавшей вилы мебели не было ни пылинки — хозяйка явно как могла старалась создать тут атмосферу уюта: колченогий чайный столик был покрыт вязаной салфеткой, а на неструганых досках пола лежал старый истертый ковер.
— Присядете? — нервно спросила девушка, протягивая руку к единственному имевшемуся в комнате креслу, которое явно знавало и лучшие дни. Ее легкий ритмичный выговор указывал на ирландские корни.
Сержант Дикерсон шагнул было к креслу, но под выразительным взглядом начальника запнулся.
— Садитесь-ка лучше вы, — сказал Иэн девушке, — вам сейчас нелегко, должно быть.
— Ваша правда, — сказала Эбигейл и со вздохом опустилась в кресло. — Бывало и получше.
— Вам дали отгул, мисс Фарли? — спросил Иэн.
— Вообще-то меня все Эбби кличут, — сказала она. — Мистер Макклири, управляющий наш ночной — знаете, наверное, — разрешил мне и сегодня не выходить, и завтра тоже, если надо будет. А из жалованья обещал не вычитать, благослови его Господь.
Иэн подумал, что был несправедлив к управляющему. Значит, причиной нечуткости Макклири, так поразившей инспектора, и правда была его предельная растерянность.
—
Девушка кивнула и опустила глаза на свои шершавые пальцы с неровными ногтями — мытье пола едкими средствами не способствовало нежности кожи.
— Мне постель перетряхнуть нужно было, одна из обязанностей моих.
— Каждый вечер это делаете?
— Да, и еще смотрю, не нужно ли простыню сменить, и все такое. В таком шикарном отеле, как «Ватерлоо», все посетители довольными остаться должны.
— Несомненно, — кивнул Иэн, — продолжайте.
— Я постучала, а никто не отвечает. Ну тогда я сама дверь приоткрыла — думала, мистер Райт за ней, а он, бедняжка, наверху висит. Боже мой! Тогда я белье выронила и закричала со всей мочи.
— Ничего там не трогали?
— Боже милостивый — нет, конечно! Я со всех ног припустила оттуда, а потом гляжу — и мистер Макклири уже бежит.
— Вам в тот день мимо номера уже случалось проходить?
— Да, за час где-то совсем неподалеку была, у лестницы — и слышу, вроде как из-за двери голоса звучат. Хотя точно и не скажу — может, и в другом номере разговаривали.
— А что за голоса?
— Двое мужчин разговаривали. Вроде и не кричали друг на друга, но сразу ясно, что ссорятся, недовольные такие.
— А что именно говорили, вы не слышали?
— Нет. А еще чуть погодя грохнулось что-то и зазвенело — об пол будто бы.
— Из этого же номера?
— Даже и не знаю. Там в одном только коридоре десять дверей.
— Еще что-нибудь заметили?
— Нет, дальше пошла. Мистер Макклири вечно твердит, чтобы никто не вздумал у дверей подслушивать.
— А чтобы кто-нибудь потом из номера выходил, вы не видели?
— Нет, да только я почти сразу наверх ушла, так что и выйди кто, меня там уже не было. — Тут Эбби ахнула и простодушно распахнула свои зеленые глаза: — Так его убили, что ли?
— А этого человека вы не видели? — сказал Иэн, протягивая девушке набросок.
— На мистер Райта похож, — сказала она, — ей-ей похож. Брат его, что ли?
— Но видеть вам его не приходилось?
— Да уж не сказала бы, что видела, нет. Я вообще ни разу не видала, чтобы кто-то в номер мистера Райта заходил или выходил от него. Такого нелюдима я и не…
Ее прервал звук открывшейся и тут же с грохотом захлопнутой двери. Пол прихожей заскрипел под тяжелыми башмаками, а затем раздался надрывный кашель.
— Это Шеймас, брат мой, — сказала Эбби, — из доков вернулся. Что-то рано он сегодня.
В комнату вошел молодой человек. С виду это был самый что ни на есть типичный представитель эдинбургского пролетариата — облепленные грязью грубые ботинки, потертые жилет и куртка поверх теплой фланелевой рубашки. В правой руке Шеймас сжимал запачканный кровью скомканный платок. При виде гостей он поспешно снял твидовую кепку и, сжимая ее в руках, нерешительно замер на пороге, переминаясь с ноги на ногу. Чертами лица и цветом волос он походил на сестру, только кожа была гораздо темнее — бронзового оттенка, явно приобретенного под лучами солнца. Болезненная худоба и впалая грудь выдавали в Шеймасе туберкулезника.