Свет и тени
Шрифт:
Далее мы лишь отметим некоторые примеры ярко выраженного непонимания. Эвола говорит об отождествлении «я» с Брахманом, однако речь должна идти о «Самости» вместо «я» – и если с самого начала это фундаментальное различие не понято, то всё последующее также будет понято превратно. Он считает, что Веданта рассматривает мир как «ничто», следуя ошибочной интерпретации западных мыслителей, полагающих, что так они могут выразить теорию «иллюзии», в то время как речь идёт всего лишь о «меньшей реальности» – относительной и частичной, в отличие от реальности высшего Принципа. Он называет «тонкие состояния» «тонкими телами», в то время как мы отмечали, что речь ни в коем случае не идёт о «теле», в отличие от вычурных идей оккультистов и теософов – напротив, в полноте формального и индивидуального проявления «тонкое состояние» явно противостоит «телесному состоянию». Он также путает «спасение» и «освобождение», хотя мы и объясняли, что это две сущностно различных вещи, которые не обозначают одно и то же состояние (стр. 187 и 218 нашего труда). Более того, он пишет, что с точки зрения Веданты «в конце такого периода все существа nolens volens будут освобождены», а мы цитировали на стр. 191 текст, вполне открыто гласящий совсем иное: «В ходе растворения (пралайя)
Откровенно говоря, отметим, что в первую очередь Эволе не хватает чёткого осознания границы между инициатической и профанической точками зрения. Почувствовав эту границу, он бы не путал постоянно эти взгляды и не попал бы под влияние философии. Мы прекрасно понимаем, что он бы мог ответить на это, как отвечал прежде, что использует философский язык лишь в качестве выразительного средства: скорее всего, он сам искренне убеждён, что это так. Однако мы считаем совсем иначе. Более того, сам факт, что он избрал из всех возможных выразительных средств наименее подходящее, наименее адекватное, менее всего пригодное к описанию данных понятий, принадлежащих к порядку вещей, крайне отличающемуся от того, для которого был сконструирован язык философии, на наш взгляд, демонстрирует крайне прискорбную непроницательность. Самое удивительное в том, что Эвола называет нашу работу о Веданте «всего лишь философской демонстрацией» и добавляет, что «надеется, что мы об этом знаем» (мы спрашиваем себя, какое это имеет для него значение?). Напротив, мы это отрицаем, ибо нет ничего более противоположного нашим намерениям, которые, в конце концов, лучше всего известны именно нам, чем «философская» речь о понятиях, никак с философией не связанных. Повторим ещё раз в связи с этим, что всякое выражение, вербальное и невербальное, для нас имеет исключительно символическую ценность. Мы всегда желали оставаться на чисто метафизическом и инициатическом уровне, и ничто нас с него не спустит, включая критику с другой точки зрения, именно по этой причине выглядящую крайне неубедительно. Эвола не отрицает того, что для него и для нас вопросы выглядят совсем по-разному, а также того, что некоторые поднятые им «философские» проблемы не имеют никакого метафизического смысла, ибо сами термины, использованные для их выражения, ничему не соответствуют при попытке использовать их в связи с более высоким порядком вещей.
Добавим лишь одну деталь: как раз Эволе не следует советовать нам «ещё немного поразмыслить» о некоторых вещах, ибо он, в отличие от нас, не работал над этими проблемами и не размышлял о них более пятнадцати лет, прежде чем решился опубликовать свою первую книгу. Он крайне молод, и это, без сомнения, его извиняет – ему по-прежнему нужно многому научиться, но у него ещё есть время и возможность... если, однако, он немного изменит свою позицию и не станет полагать, что уже знает всё!
Юлиус Эвола. МЫ УТВЕРЖДАЕМ ВЫСШУЮ ЦЕННОСТЬ: ВЛАДЫЧЕСТВО НАД ПОЗНАННЫМ
Генону, в свою очередь, укажем на следующее:
1) Прежде чем использовать слово, мы привыкли давать ему определение. Рационализм был нами определён как позиция «непреклонной веры в законы, существующие в себе и благодаря себе, в самотождественные принципы; понимания мира как места, лишённого случайности, напряжения, туманностей, воли и неопределённости». Если Генон желает дать ему иное определение, позволяющее его мысли остаться в контексте Веданты, ему следует объяснить это нам – иначе его возмущение остаётся лишь словами. Нам кажется, что невозможно яснее обозначить, что «метафизическое осуществление» сущностно сверхрационально в его собственном, совершенно эмпирическом смысле слова «разум», чем когда мы заявили, что пишем только для того, кто «достаточно силён, чтобы принять, что всё чем он является, всё, что он чувствует и думает, отбросить всё это и пойти дальше».
2) Если Генон понимает «интеллектуальное осуществление» (подобно метафизическому) как нечто «сущностно активное», отражая тем самым в каком-то смысле состояние воли, мы, разумеется, откажемся от своих возражений по этому вопросу (посоветовав ему, однако, впредь использовать выражение «чистая действительность»). Однако возражения вновь возникают, когда он говорит нам о воле, находящей свою область не в самом действии, но в определённом знании – «знание» здесь обозначает также «отождествление с познанным». Однако мы утверждаем высшую ценность – владычество над познанным. Возможно, Генона тешит мысль о том, что наш «волюнтаризм» лишён «всяких инициатических и метафизических качеств» (как будто сила, о которой мы говорим, является силой человеческих мышц!). Если он в это верит, так как говорит об этом столь многословно, то мы ничего для него не сможем сделать: невозможно заставить кого-то понять то, что он понимать не хочет. Так как он угрожает «закрыть двери знания», мы также должны закрыть двери того, что считаем куда ценнее его знания, равно как и знания кого бы то ни было другого.
3) Таким образом, нет повода пересматривать свои взгляды на различные восточные школы и их «ортодоксальность» или её отсутствие – например, наш аргумент, что упомянутые нами суждения Генона о гетеродоксальности точно соотвествуют не самим по себе махаяне и даосизму, а скорее магическим и алхимическим течениям внутри этих школ, с которыми Генон, по видимости, не знаком. Мы можем устроить это знакомство в любое удобное время. Следует лишь отметить, что Генон не даёт ответа на наш фундаментальный вопрос: следует ли принимать доктрину за истину лишь потому, что она традиционна, или необходимо судить о традиционности по неотъемлемой истинности доктрины? Генон вместо этого придерживается чистого авторитаризма, который сам поддерживает веру в себя, и
4) Что же касается взаимоотношений или смешения философии и эзотерики, Генона (а вместе с ним и наших читателей) следовало бы попросить вновь изучить написанное нами о предотвращении этого явления в рассматриваемом труде. Однако, повторимся, нет ничего хуже самопровозглашённой глухоты того, кто не желает слушать. Мы, например, писали, что «трансцендентный характер метафизического осознания не должен становиться поводом для неудержимого, своевольного, догматического, субъективного пустословия»; мы говорили о «прекраснодушных любителях "оккультизма"» (интересно, что мы услышим от этих людей!), которые «не молчат о своём невыразимом, напротив – однако при просьбе точно определить значение используемых терминов и устранить создаваемые ими сложности они отступают и вновь растворяются в разреженной атмосфере чистейшей внутренней интуиции. Таким образом, у нас остаются абсолютно недоказуемые факты, значимые не более, чем сравнение вкусов любителей сыра и клубники». Мы, таким образом, обозначили следующую дилемму: «остаться в рамках инициации, связанные с самооценкой и коммуникацией аспекты которой, однако, лишь в исключительных случаях могут иметь смысл для «профанов»; или же говорить. Это, впрочем, необходимо делать верно, то есть: отдавать себе отчёт в свих словах; не противоречить логике, в данном случае не более строгой, чем правила грамматики; заставить нас увидеть объект метафизической реализации, пусть всего лишь в образе его случайных свойств (в то время как его «собственная форма» существует лишь внутри Самости); действительно удовлетворять всем требованиям, связанным с исключительно человеческим и рассудочным контекстом. Данный контекст просто обречён на проблемы, которые необходимо решить». Итак, Генон не только говорит, но и пишет, обращаясь к большой группе людей, целой культуре, которую он критикует. Следовательно, он не может отступить, сменить правилы игры и ускользнуть от условий, налагаемых этой системой. Это верно даже без учёта всех фактов, которые можно представить в нашей собственной системе, которая не сводится к системе Генона и за которую мы не чувствуем себя ни в малейшей степени ему обязанным. Теперь же скажем, что касательно фундаментальных проблем, объективно отмеченных нами в трудах Генона о Веданте, псевдорешения проблемы взаимоисключающих точек зрения или сознаний Самости и Брахмана, абсурдности чистой трансцендентной действительности, теории «меньшей реальности» и «обусловленного бытия», нигилистического отрицания всякой ценности, всякого смысла в проявлении и Осуществлении – Генон не сказал об этом ни слова, но подумал, что сможет завершить свой ответ поверхностными, почти что грамматическими псевдообъяснениями, не ставящими под сомнение суть аргументации. Помимо того, он принял за «явное непонимание» элементов доктрины её критическое углубление, которое не может относиться с трепетом к той бесхитростной и рабочей форме, в которой они подаются (это относится к разделению «я» и «Самости», иллюзии как «малой реальности», выживании некоторых неопределённых сущностей в пралайе и т. д.).
Мы могли бы, кроме того, прокомментировать заявление, возникшее уже после того, как мы открыто сказали, что для нас «философское» означает «представленное во внятном и обоснованном виде». Кажется, следовательно, что его собственный труд невнятен и необоснован – так открыто заявил автор. Мы в крайнем замешательстве: с одной стороны, автор отмечает, что «наши намерения [...], в конце концов, лучше всего известны именно нам», а с другой стороны, мы вовсе не желаем таким образом комментировать труды Генона (возможно, потому что, по его мнению, мы недостаточно внимательно прочитали его книгу): мы ценим его сильнее, чем он полагает и чем он сам ценит нас.
Мы согласны с тем, что польза спора о некоторых вещах невелика, особенно когда такой спор вместо их решения может лишь добавить непонимания с обеих сторон. Что до нас, то, естественно, нам по-прежнему есть чему поучиться – однако, как и многие другие, мы сами можем многому научить. Следовательно, если бы мы признавали хоть какую-то ценность таких аргументов, то могли бы ответить на попрекание нас нашим возрастом (без точного его знания) тем, что нам следует завидовать, ибо у нас ещё есть время многое изучить – в отличие от некоторых убелённых сединами мудрецов, которые не могут этого себе позволить, хотя нуждаются в подобном изучении не меньше нашего. Что касается позиции, то, возможно, её стоит сменить именно тому, кто желает говорить ex tripode [36] , с вершины нетерпимого и догматического авторитаризма, напоминая при этом скорее протестантского пастора, а не серьёзного исследователя инициации, которым, как мы с некоторыми оговорками продолжаем считать, и является Генон.
36
Дословно «с треножника», то есть вещать, подобно пифии. – прим. перев.
Фритьоф Шуон. ЗАМЕТКИ О РЕНЕ ГЕНОНЕ
Нам доводилось слышать вопрос, почему Генон «выбрал исламский путь», а не какой-нибудь другой. «Материальный» ответ состоит в том, что у него и не было никакого выбора: ведь он не признавал инициатический характер христианских таинств, индуистская инициация из-за кастовой системы была для него недоступна, а буддизм в то время считался им гетеродоксальным учением. Ключ к этой проблеме лежит в том, что Генону была нужна лишь инициация: ислам давал ему эту возможность, а также все необходимые и второстепенные сопутствующие детали. Кроме того, неясно, принял бы Генон ислам, не поселившись в мусульманской стране – ведь он получил исламскую инициацию благодаря посредничеству Абдула-Хади, ещё находясь во Франции и совсем не думая о том, чтобы практиковать ислам. Войдя в тарикат Шазилийя, он выбрал именно инициацию, а не «путь».