Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
— У нас по-разному шло время, — сказала она.
— Я вижу, — кивнул он. — Когда-то мне казалось, что время идет только у меня. Может быть, я перестал быть бегуном-одиночкой.
— Как ты до меня докопался? А впрочем…
— Я надел на себя собачий поводок, вышел на площадь, закрыл глаза и сказал: ищи!
Лушка осторожно улыбнулась:
— Ты уже миллионер?
— Смотря в каких ценах.
— А пекарня?
— Печет.
— Значит, секция жива?
— Отремонтировали подвал. И купили новые ковры. Прием открыт для всех желающих —
Лушка покачала головой:
— Нет…
— Почему? — удивился он.
Она поискала ответ.
— Наверно, у меня — другое.
— Твой эксперимент здесь — надолго?
— У меня тут кое-какие дела.
— Я могу быть полезным?
— Не сейчас…
— А могу считать, что мы с тобой познакомились?
— Еще нет…
— А когда уже да — для меня не будет слишком поздно?
— Теперь это зависит от тебя.
— А раньше? Ты считаешь, что тогда зависело от тебя?
— Разве нет? С человеком, которому нравится быть второгодником во всех классах, можно только спятить.
Он помедлил, соображая. В глазах дрогнул смех. Он протянул снежную охапку цветов:
— Возьми — они тебя полюбили.
Он просунул стебли в ромбовидное отверстие. Железо сдавило горло хризантем, лепестки вошли в лепестки. Мастер подтолкнул их ладонью, не прикасаясь, цветы окончательно подчинились. Лушка взглянула в его лицо, он ощутил в ней нарождение улыбки и развернул ладонь в ее сторону. Сквозь нее прошел поток тепла, и она подумала, что это тот язык, на котором она хотела бы говорить, и почему он зазвучал так поздно, а хризантемы раскинулись перед ее лицом и плеснули запахом, как перед грозой. Мастер вобрал картину в себя, проверил, прикрыв глаза, и, ничего больше не сказав, шагнул к двери.
Цветы было не во что поставить, только в кружку, которая сопровождала Лушку на завтрак, обед и ужин, но длинные стебли обиженно выворачивались из мелкой посудины, и Лушка, сдвинув никакое одеяло, оторвала кусок от государственной простыни, намочила под краном, запеленала стебли во влажный матерчатый кокон и уткнула в многопрофильную посуду, объяснив цветам, что в аварийные времена заглатывания каши и хлеба будет прислонять их к стене. Хризантемы с надеждой подняли роскошные головы и сообщили Лушке, что никогда еще не попадали в такое заведение и не стояли в таком сосуде, но, впрочем, это частности, а главное в том, что они здесь долго не протянут, их подкашивает невыносимый запах беды, но они согласны, сколько могут, служить и здесь.
«А если я вас укрою, это поможет?» — с беспокойством всмотрелась Лушка в жертвенную красоту.
Цветы прозвучали в ответ невнятно, на глазах слабея резными листьями и утрачивая живой иней белизны.
Лушка схватила букет, прислонила к себе и охватила кольцом рук. Через малое время стебли снова напряглись, а белые головы снежно засветились. Она долго держала букет на коленях, представляя, как отделяет часть самой себя и присоединяет к
«Ты это можешь, — благодарно сообщили цветы. — Вместе мы будем жить долго».
Лушка улыбнулась. Хризантемы улыбнулись в ответ.
Пирожки ей тоже передали, но после того, как отведенные посетителям два часа истекли. Видимо, Людмила Михайловна всё еще была в немилости.
Лушка, больше не заботясь о том, следят ли за ней, что-то высчитывая, общественные дозорные, отправилась в палату Надеи и выложила снедь.
— Мне? — спросила Надея, не решаясь признать такое богатство своим. Руки у нее задрожали, и она их торопливо прикрыла выступающей буграми подушкой, сделав вид, что греет живот.
— Ешь, — сказала Лушка. — Ешь, я не буду смотреть.
И она перевела взгляд на стену над кроватью, откуда безуспешно пыталась когда-то вытравить Надеины абортики. Четырнадцать штук, мал мала меньше, и всех Надея вскармливала девственной грудью. Сейчас стена была чиста.
Рядом прозвучал подавленный всхлип.
— Вкусно… — виновато прошептала Надея, прикрывая теперь глаза завесой ресниц. Такие ресницы Лушка видела у зачарованного своим божественным хозяином черного пуделя. У пуделя они были сантиметров пять, а тут, если расправить, два получится точно. — Ко мне столько лет никто…
— Ну и пусть, — в лечебных целях не придала значения Лушка.
— Не знаю ведь — может, померла…
— Кто?
— Мама была…
— А она на тебя — похожа?
— Да куда мне!
— Тогда я знаю, что с ней, — решительно заявила Лушка. — Замуж вышла.
Надея подумала. Согласилась:
— Вообще-то она часто выходила…
— Ну и пусть, — сказала Лушка.
— Кого-то особенного искала. А они особенные только сначала, да и то не очень… Ты не думай, это не я, это она так.
— Да хоть кто, — сказала Лушка. — Каждый говорит, как чувствует.
— Думаешь, может и по-другому?
— Да почему нет?
— Я бы делала, как хотел. Хотел бы — молчала, хотел бы — пела… А пил бы — домой притаскивала. И каждый день — чистую рубашку…
— Ну и загудел бы.
— А пусть. Лишь бы возвращался. Ничего бы и не требовала, всё сама…
— Моя бабка говорила: а на хрена попу гармоника?
— Да он бы у меня как первый ребенок. Научился бы говорить — ма-ма; а потом бы сказал: на! Они же маленькие. А женщины всегда больше.
— Почему ты так думаешь?
— Из себя слышу.
— Ладно, — решила что-то Лушка. — Каждому фрукту свой овощ, говорил мой дедушка.
— Я не поняла, — смутилась Надея.
— У меня тут тайны мадридского двора. Потом расскажу. Слушай, тебе эти уколы — от беременности которые — делали здесь? Наши сестрички?
— Не, что ты. Там, где осматривают.
— Значит, так. Если что — в решетку вцепись! Ори, будто режут. Скажи — нашло! Боишься по лестнице спускаться, и всё тут. Чтобы я знала. Поняла?