Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
— Антанта не поймет! — осудила Лушка.
От Антанты бабьи клещи сжались сильнее.
— Владимир Ильич не одобрит, — разубеждала Лушка.
Краснознаменная зыркнула в сторону исполнительной части тройки. Там, видимо, управились. Баба стала затяжно выдыхать смрадный воздух. После чего поднялась на карачки и стала спускать толстые ноги на пол. Ноги были тошнотворно горячими. Очень было удобно стряхнуть ее сейчас, но Лушкин инстинкт отверг сопротивление. Марьины тетради. Краснознаменная должна победить.
— Рот фронт! — прошептала Лушка в забитое серой ухо. Баба
— Признаешь? — с торжественного верха спросила Краснознаменная.
Лушка смотрела преданно.
— С испытательным сроком! — решила революция.
— Правильно! — восхитилась Лушка.
Бабья рожа расплылась свеженьким колобком. Никто ее никогда не хвалил, а только возражали и хотели, чтобы отреклась. Колобок добродушно подмигнул.
— Двадцать четыре часа, — ласково сказала баба. — Потом — к стенке!
Они победно удалились. Лушка хмуро прислушивалась к происшедшему.
Опасность? Шиза?
Захотелось усомниться, в ту ли больницу она вернулась. Краснознаменная и раньше наводила порядок, и насчет стенки сообщала каждому, должно быть, и расстреливала в своем желании, но Лушку не трогала. Тогда почему — сейчас?
Отчего-то вспомнилось, как Краснознаменная заняла место под пальмой, а Лушка уступила. Неужели из-за этого? Уступил — значит, не только слаб, но и виновен. Виноватый всегда должен быть. Он необходим для общественного равновесия.
Нет, она ненормальная, если отнесется к этому серьезно. Плюнуть и растереть.
Она осторожно поднялась, в чем-то все-таки не уверенная. Ни одной книги в тумбочке не осталось. От возмущения Лушка перестала дышать. Это же не ее книги! Что теперь сказать Людмиле Михайловне?
Если она хочет это пресечь, нужно воспротивиться сразу. Пока совершившие не утратили состояния вины. Потом будет бесполезно. Потом вина обернется правом.
Но она никуда не пошла. Она снова легла на кровать. Она устала. Она не сойдет с места, пока под ней лежит Марьина тетрадь. Для тетради надо найти безопасное место. Но это не сейчас. Это завтра. Может быть, она отдаст ее Людмиле Михайловне.
В замкнутом мирке отделения сгущалось нечто. Щеки пациенток жег неестественный чахоточный румянец, а бледные от природы сверкали темными подглазьями. В глазах томился блеск неизвестного происхождения, все нервно оглядывались, вздрагивали от шорохов, рыка канализации, белых халатов и неопознанных внутренних причин.
Лушка чувствовала перенасыщенность воздуха, как на воле можно чувствовать зарождение грозы. Каждый неконтролируемо генерировал собственную энергию, избыточное обрывалось вовне, смешивалось, сталкивалось, свивалось с такими же беспризорными образованиями, отрезанными от хотя бы примитивных команд управляющих центров. Напряжение становилось отдельным, в нем пульсировала скудная память какой-то предназначенности, память толкала к поиску действия. Предгрозовая насыщенность объединяла всех, глушила индивидуальные всплески и усиливала преимущественное состояние, которое еще не знало, чем оно станет, и зависело от первого лозунга, пригодного для ситуации.
Елеонора,
— Да погоди ты! Давай, Елена, давай!
Елеонора давала:
— Я выщипываюсь, чтобы везде гладенько. А то натирают. Заботу нужно проявлять, чтобы самим лучше.
— Для кого тут проявлять! — воскликнула дама.
— А мы не знаем, — сказала Елеонора. — Вот и в Евангелии написано. Про пять дев бодрствующих. А пять заснули. А жених пришел. А зачем пришел? За этим и пришел, когда понадобилось. А они готовенькие. Со светильниками.
— А что, там еще и освещать надо? — удивилась деваха.
— Кому как, — таинственно ответствовала Елеонора. — Дороги не знаешь, так и не найдешь.
— Ну, милочка моя, вы что-то такое не такое! — усомнилась дама. — Наоборот, стараются в темноте, да еще зажмуриваются.
— С какой стати? Я всегда смотрю. Я освещаю. Чтобы без всякой халтуры.
— Доченька, а халтура-то — она какая? — зачаровалась старушка.
— А тебе зачем? — сразила старушенцию краснознаменная баба. — Заросло, так не мешай!
— То-то и оно, — хохотнула старушка. — Опять в девках, стало быть.
— Ох, бабы, да хоть бы и с халтурой, хоть бы как! — дрогнул кто-то от воспоминаний, и общая судорога прошла по телам.
Елеонора замерла и вытаращилась. Все качнулось в какую-то жаркую тьму.
— У-у-у… — завыла Елеонора, сцепив зубы. — Не могу-уу…
Все сгрудились теснее, налегли на стол, задрожали в бедрах, стали хватать чьи-то плечи, кто-то, нависая на прочих, обрел невесомость и погрузился во внутренний пламень, более механистичные искали ненужных поцелуев, кто-то оказался под столом и поливал слезами восторга Елеонорины костлявые коленки, в черную воронку устрашающе рванулась наготовленная энергия, светильник дня погас, случайно задержавшуюся рядом Лушку поволокло в неожиданную бездну, где-то далеко в ногах цеплялся предостерегающий ужас, ужас звал на помощь бабку и сына, а они не имели сил пробиться к беде и пульсировали вдали.
Эта разинутая свинья! — рванулась Лушка к Елеоноре. Эти несчастные дуры! Несостоявшиеся потаскухи!.. Лушка расшвыряла их напряженное кольцо, они корчились разрубленным червем, Лушка вскочила на стол и топала там, чтобы повернулись к ней и услышали:
— Миленькие… Сволочи, заразы! Родненькие!..
Черное горло воронки стало задыхаться. Вихрь распался на частности.
— Клячи столетние! — вопила Лушка. — Вовсе собрались спятить, параноики?.. Слушай сюда, отрыжки голодные! По всей России забастовки, а вы что? А ну! Вы нормальные бабы, вам нужен мужик!