Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Восстание потерпело поражение?
Отнюдь. Зачем? Я победил. Теперь никто из вас не сможет меня использовать. Я выбросил балласт за борт.
А на борту что-нибудь осталось?
Теперь остался я сам.
Это как? — остановилась Лушка. Это уже не треп. Он говорит то, что есть? Он решил обрубить целую жизнь, чтобы извлечь из-под обломков самого себя?
Будь добра, Гришина, отвези меня куда-нибудь, попросил он спокойно.
— В кабинет? — неуверенно спросила Лушка.
Зачем мне тот кабинет? Мне достаточно этого кресла.
Вас захотят вылечить, подумала Лушка.
Дураков нет, ответил псих-президент. Потеряв, я приобрету больше.
Вы меня почти восхищаете, сказала Лушка и взглянула на всё еще терпящих рядом женщин.
— Он
Женские пальцы стали нехотя отцепляться от никелированной штанги. Женщины отступили и образовали кольцо.
Вы знаете, что они мне не простят? — спросила Лушка. Я вас у них отобрала.
Конечно, знаю, ответил президент.
Лушка обошла коляску, развернула огромные податливые колеса и, без труда упираясь в поручень, покатила шефа в дальний конец, чувствуя, как немеет спина от оставленных позади взглядов.
— Заберите его, пожалуйста, — сказала Лушка через решетку дежурной сестре.
Сестра кивнула не слишком уверенно, как будто ее больше устраивало, когда шеф находился по другую от нее сторону. Да и вообще сестра подала вчера заявление об уходе и тут уже как бы не работала, и непредвиденные нагрузки были ей больше ни к чему, да и всё прочее не имело смысла, потому что женить шефа на себе расхотелось, плевать и на его трехкомнатную, она и в коммуналке перебьется, да и вообще она прицелилась не туда, теперь пошли живые миллионеры, она переквалифицируется в массажистки, подружки сообразили прежде и кое-что от перестройки имеют, хотя, по совести сказать, она и с подружками чувствует себя как в психотделении, да и вообще бы завести персональную решетку, чтобы — раз! — и шиза по одну сторону, а ты по другую, и что с этой коляской делать, у него будто бы ноги, да не с ногами у него, а со всем вместе, и не вчера-сегодня, а давным-давно, ему это по профессии положено, психи заразнее СПИДа, и правильно она заявление сообразила, пусть тут другие гуманитарную помощь оказывают, да на всех и не напасешься, и еще неизвестно…
Лушка забарабанила кулаком по решетке.
— Эй! Чего топчешься? Ему нужен врач!
Сестра, не отвечая, взялась за телефонную трубку, набрала номер и молча слушала торопливые сигналы, позвонила еще и, спокойно положив трубку на место, занялась своим делом.
— Эй! Оглохла? Я говорю — врач!
Сестра не реагировала. Мало ли что говорят эти шизофреники.
Лушка посмотрела на псих-президента. Его взгляд забавлялся. Псих-президент ждал, что предпримет Лушка.
Лушка решительно взялась за коляску и повезла своего лечащего врача в его кабинет, а в кабинете от одной двери к другой, и через эту другую выкатила коляску во владения дежурной сестры, у сестры округлились глаза и рука панически схватилась за телефон, в телефоне сразу кто-то нашелся, сестра испуганно заклинала: «Скорее, скорее!» А потом обратилась к Лушке:
— Спасибо, Гришина, спасибо, сейчас за ним придут, всё будет в порядке, а вы идите обратно, пожалуйста, идите обратно, только не в кабинет, туда нельзя, я сейчас вам открою, сейчас, сейчас…
Лушка тяжело посмотрела на нее, а сестра всё не могла отыскать ключ, который держала в руке.
Прибежал, запыхавшись, Сергей Константинович, кинулся к шефу:
— Олег Олегович! Что с вами, Олег Олегович?..
Петухов схватил шефскую руку, понял ее бесполезность, заглянул в глаза, оттянул веки, выхватил из кармана деревянный молоточек, бесполезно обстучал коленки, поводил молотком из стороны в сторону перед глазами, схватился за телефон.
Лушка стояла позади коляски, держась за поручни. За решеткой столпилось почти всё отделение. Кто-то плакал. Дежурная сестра, чтобы не смотреть на своего шефа, занялась журналом. Петухов, отыскивая нужных, звонил не переставая.
Лушка ощутила исходящий от псих-президента покой. Похоже, он ушел в долгожданный отпуск.
Я очень его не любила. Наверно, я его ненавидела. Он пытался и на мне играть, как на гармошке.
Вошли четверо, все в белых халатах. Двое остановились у дверей, ожидая. Двое подошли к коляске, молча отстранили Лушку. Долго совещались над президентской головой и наконец махнули двоим ожидающим. Зам подкатил к ним коляску. Ждавшие распахнули дверь, подхватили коляску с боков, шагнули на лестницу и вместе с псих-президентом стали погружаться куда-то вниз.
Я не успела! — немо крикнула Лушка, — Я чего-то не успела.
Они выстроились вторым коридором. Не хватало только шпицрутенов. Впрочем, их заменяли взгляды. Взгляды сообщили Лушке, что она украла у них их собственность, то, что им всегда принадлежало, она предательски отдала коляску врагам, она всё делает не так, а чтобы вредно для других, она бесовка, а они натуральные люди и ее не хотят, и они больше ее не пустят, и напрасно она идет всё дальше.
Взгляды выстреливали в лицо и тяжкими якорями вцеплялись в спину, тащить их было невыносимо, укрыться невозможно, но Лушка всё же дошагала до конца строя, а там вдруг развернулась, лицом к надвигающемуся многоглазому чудовищу, чудовище напрягалось молча, смрадно дышало, вытягивало скрюченные щупальца. В спину уперся колкий пальмовый лист. Ну же, поторопила пальма, я укрою. Лушка хотела нырнуть под разлапистые листья, а еще лучше спрятаться котенком в войлочной материнской пазухе, но вместо этого вскочила на стреноженный стул и по решетке, как по стенке, вскарабкалась под потолок, не полезут же все тридцать следом. А они выволокли растение на середину, опрокинули ящик, разорвали на нем прогнившие веревки, оплетавшие по спирали размякшие доски, топтали распластанные зеленые листья, рвали спутанные негритянские волосы, пинали прелые стенки, ящик перестал удерживать землю. Земля расползлась по полу темным пятном.
— Обезьяны!.. — Орала Лушка сверху, пытаясь оторвать зацепившийся за что-то халат. — Папуасы!.. Я не там, я здесь!
А они отталкивали друг друга, чтобы лично наступить, и белые корни, как ребра, хрустели под ногами, и стон умирающего существа приподнял потолок над их головами.
Лушка рванула халат, спрыгнула сверху, оттолкнулась от стула, кинулась к спинам, отшвырнула одну, другую — круговерть замерла. Кто-то завизжал:
— Ведьма!..
Половина бросилась врассыпную, другая панике не поддалась и сладостно вцепилась в рыжие Лушкины патлы. Самая тихая изловчилась ногой в живот. Повалили. Лушка врылась в землю.
Теперь она прорастет каким-нибудь корявым корневищем без ветвей и листьев. Если не помешают те, которые сюда бегут и запрещающие требуют прекратить. Напрасно они так громко. Она прекратить не может, она должна, да, она что-то должна…
Она всё пыталась срастить — сначала истерзанные листья, она разглаживала ладонью их сломы и дряблые задавленности, соединяла лопнувшие жгуты хрустких корней, но всё это никак не узнавало друг друга, отворачивалось от своих начал и продолжений, не внимало Лушкиным уверениям о родстве и единстве. Отчаявшаяся Лушка кинулась сращивать гнилой ящик, но ящик держался только на зеленой масляной краске и на истлевших веревках, и гнездо для несчастной, растоптанной по полу земли было не восстановить, и ничего больше не оставалось, как лечь на пол и собрать землю в себя. Лушка черпала горстями и ссыпала на влажный, как чаша, живот, прогнувшийся от чьего-то пинка, умещалось много, даже можно сказать, что уместилось всё, и Лушка посадила в себя пальму и озабоченно слушала, достаточно ли окажется в человеческом теле влаги, чтобы напоить такое большое растение, или нужно увеличиться до какого-нибудь озера, а еще лучше перебраться в какую-нибудь Африку, пусть пальма посмотрит, как выглядит ее родина, и пусть блистающий жаркий воздух исцеляющим дуновением коснется зеленых ран.