Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
И вот, какая там плотная земля, и полгода не было дождей, и тоскующие чужие корни приникают к ней нежными жадными устами, что же я не захватила с собой хотя бы однодневный маленький дождь?..
Ее пробудила неестественная, вакуумная тишина. От такой тишины должны в прах рассыпаться стены, а малые предметы должны вернуться в продолжительное общее состояние, лишившись произвольных форм. Лушка не ощущала своих собственных границ, она была не только здесь, а большей своей частью продолжалась куда-то далеко, за пределы больничного коридора и корпуса, в мокрые от дождя скверы и улицы, в ненасытно молчаливый город, и еще дальше, в тихую почву приозерных ложбин и в нарождающийся
Баб, позвала Лушка, ты здесь?
Ну, здесь, неохотно согласилась бабка. Не дергайся, еще не закончила.
Что не закончила? — не поняла Лушка. Кто?
Кто, кто… Какая разница — кто, буркнула бабка. Считай, что сама.
А что нужно считать? — не врубалась Лушка.
Себя считай, нетерпеливо сказала бабка и придвинула к Лушке болотный аир. Аир оплел белыми корнями Лушкины ноги, пророс через живот и разлил по Лушкиным сосудам собственную кровь, и Лушка обрадовалась теплу питательной тины и холодному прикосновению неторопливого ужа. Живое сплело для нее колыбель и качало, помогая дышать.
А пальма? — вспомнила Лушка. Баб, я же ее посадила!
Посадила — значит, сидит, сказала бабка.
Она же в коридоре, огорчилась Лушка, выбросят ведь…
Нечего им было выбрасывать, буркнула бабка. Чего валяешься? Вставай!
Уж проплывал сквозь свернутую ладонь, чертил светлым горлом водяной круг и опять возвращался к руке. Рука светила ему солнечным теплом.
Скоро зима, сказала Лушка, оберегая ужа от обмана.
Успею, сказал уж и ушел в камыши, чтобы отыскать подходящую для сна тину.
Стены всё еще стояли и остальные формы не прекратились. Тишина звенела напряжением. Лушка рывком села. Шорох панцирной сетки опрокинулся живым громом. В палате никого не было.
Лушка, придерживая живот, выбралась в коридор. Пол был вымыт. Угол, в котором жила пальма, стыдливо светил пустотой.
Так, сказала Лушка, отсюда начинают выписываться.
Она вернулась в палату, взяла полотенце и, вскинув подбородок, не признавая по пути ничьего присутствия, через пустое молчание прошла в душ.
Из сита хлынул кипяток. У человечества началась новая эра.
В палату шумно вошел Петухов. Его сопровождал ветер.
— Ну как, Гришина? Уже нормально? — спросил он.
— Если не считать, что меня немного попинали десятка два баб, то я, разумеется, в полной норме, — ответила Гришина.
— В самом деле? — усомнился зам.
Горячо желая его убедить, Лушка вскочила с кровати, подрыгала руками-ногами в разные стороны, изобразила бег трусцой на месте, поприседала в странно-укороченном темпе, нисколько не сбилась с дыхания и замерла перед новым врачом, ожидая признания.
— Я рад, Гришина, — оценивал вечернюю зарядку Петухов. — И я приношу вам извинения. Мы не успели подоспеть на помощь вовремя.
— А что не смогли сделать меня сумасшедшей — не извиняетесь?
— Полагаю, Гришина, вас скоро выпишут, — стойко проговорил зам и, раскрутив смерч местного значения, скрылся за дверью.
Прежде зам так стремительно не ходил. Видимо, с псих-президентом совсем плохо.
Лушка почувствовала, что мир вокруг немного опустел.
Она легла на свою кровать, прямолинейно вытянувшись поверх одеяла в любимой Марьиной позе. Правда, красивых полосатых носков на ней не было и порыжевшие волосы торчали куда вздумается, но хотелось уцепиться за кроватную спинку и задрать ногу в какую-нибудь сто десятую позицию.
Если меня выпишут, клянусь, я буду приходить к тебе каждый день!
Она
Лушка заглянула в палату наискосок. Палата была пуста.
Возвращаться обратно не хотелось. Она села в осиротевший без пальмы угол.
Ходили, шаркали, шептались. Лушка сидела отключенно. Никто не беспокоил. Потом все втянулись в палаты, и настал сиротливый покой.
Из двери наискосок выглянуло давнее лицо. Лушка не решилась поверить.
— Маш? — спросила она тихо, будто спрашивала себя.
В помощь лицу возникла рука, энергично заприглашала. Потом всё исчезло, осталась только сумеречная щель между дверью и косяком.
Лушка пересекла пустой коридор, разреженно наполненный дежурным светом. Было совсем поздно. За начальственным столом дремало отсутствие.
Лушка вошла в комнату.
— Давай, давай, — приглушенно сказала Марья настоящим Марьиным шепотом. — Посиди, я сейчас.
— Куда ты? — испугалась Лушка.
— Сил нет, голова раскалывается, я только в процедурный, таблетку какую-нибудь, — на ходу объяснила Марья.
— Да я тебя без таблеток, — заторопилась Лушка. — Давай я — лучше же…
— Елеонора взбесится, ее от тебя трясет, — отмахнулась Марья. — Я скоро!
— Да нету там никого, — усомнилась Лушка. — Где-нибудь чай пьют.
— Ничего, отыщу, — опять отмахнулась Марья.
Она как-то вся торопилась. Лушку взглядом обходила, зато не раз проверила притворяющихся спящими соседок, соседки разведывательно подсматривали из-под одеял. Марья сообщила, что еще только полпервого, детское время, и кивнула Лушке на свою постель, улыбаясь как-то слегка, будто извиняясь, что уходит, и, уже совсем открыв дверь, задержалась, четко обрисовалась спиной, в спине получилось что-то говорящее, что-то для Лушки, и Лушка хотела ее догнать, но Марья, не оборачиваясь, остановила ее рукой и быстро шагнула, и дверь всё отгородила. Лушка послушно села на кровать ждать. Сейчас Марья вернется, и все станет понятно через лицо. Господи Боженька, она опять Марья, а я уже не надеялась. Сейчас она расскажет что-нибудь новое про точку, потому что Марьина точка неисчерпаема. Лушка про точку пока не может, а только про спираль, свою улиточную спираль. Вот про спираль Марье можно было бы сказать, потому что в спирали тоже всегда точка — или в начале, или в конце. А про себя Лушке неясно, в какую сторону в ней направлено, она не может понять, расширяется она или сужается.