Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Лушка обрадовалась передышке и, подустав от разностильных учебников, стала просто думать, и это было похоже на костер, в котором прогорели все дрова, а оставшиеся угли в преддверии утра спокойно исходят в пепел.
Лушка, отстрадав, независимо задирала нос, выныривая, как поплавок из воды, из всех передряг. Она не собиралась ни на кого жаловаться ни сейчас, ни потом. Поискав, почему поступает именно так, она обнаружила причину в том, что, может быть, называется гордостью, но кроме гордости оказалось и что-то еще, более существенное: обвинять и требовать возмездия означало неминуемое продление того несправедливого, с которым она не согласна, означало новые дрова в костре, а молчаливое пренебрежение есть затухание,
Это мои прежние слова убили его, когда я его уже любила.
А там опять зима, маются у обочин снегоочистители, на обуви тонкой каймой засыхает белая соль, в нашем доме все еще нет горячей воды, что же теперь с моей забегаловкой, наверно, отец снова переселился туда, а мачеху бросил, а свой дом она переписала на него и теперь удивляется жизни, дом он без всякого стеснения загонит, а бывшей жене скажет: мало вас, дур, учили… Как быстро подкрадывается вечер, в нем наливается васильковый цвет, а окно в комнате похоже на глаз сиамской кошки…
— Гришина, вы готовы? Я купил сок. — Зам на ходу кивнул, приглашая.
Она готова ко всему почти с тех пор, как попала в больницу, проблем нет, Лушка идет вслед стремительной белой спине, с ног то и дело слетают шлепанцы, прежние кто-то национализировал и даже не вернул после смены режима, скорее всего они трещат на изолированной от общества революционной женщине, перепутавшей материнство с баррикадами и милосердие с убийством, или на девахе, которая понимала бы коров, но не смогла врубиться в город и, выполняя революционное приказание, наваливалась всем телом на ноги Марье, пока приводилось в исполнение решение единоличного трибунала.
Жалко тапочки. Лушка вошла в псих-президентский кабинет, зам в нем ничего не изменил, только чего-то стало меньше — то ли порядка, то ли беспорядка.
— Садись, я сейчас.
Он быстро, на мгновение задумывался над подрагивающим кончиком ручки, заполнял чью-то историю болезни. Такой маленький мальчик, храбро сражающийся с собственным страхом.
— Не надо было вам сюда переходить, — посочувствовала Лушка.
— Почему? — удивился зам, захлопывая пухлую тетрадь и устраивая ее поверх высокой стопки других.
— Осталось тут всё, — ответила Лушка.
Зам пробежал взглядом от стены до стены и отмахнулся:
— Пустое! Скамеечные предрассудки.
— Хоть бы ремонт или хоть мебель переставили…
— Оставь, Гришина, ради Бога, и без этого голова кругом! И у Олега Олеговича я с того раза не был, и вообще…
Он затряс головой, как пес, черпнувший в ухо воды, потом сжал виски большими ладонями.
— Проклятая комната… — пробормотал
Он направился к двери, ведущей в сторону дежурной сестры. Лушка поспешила за ним и потеряла шлепанец.
— Что у вас? — раздраженный задержкой, обернулся зам.
— Это у вас, — буркнула Лушка, пытаясь не выпасть из второго.
Сергей Константинович хмыкнул и вышел в коридор. Лушка подхватила шлепанцы в руки и догнала босая.
Сергей Константинович задержал взгляд на дежурной. Дежурная неуверенно моргнула лишний раз.
— Покажите ногу, — приказал он.
Сестра моргнула увереннее и, приподняв халат, выставила требуемое. Она была молоденькая и вполне ничего, и ножки были на уровне.
— Раздевайтесь, — сказал удовлетворенно зам.
— Здесь? — удивилась сестра.
— Тапочки! — рявкнул зам.
Сестра скинула тапочки. Сергей Константинович сделал приказывающий жест, Лушка обулась. Без морганий.
Сестра обиженно сняла халат. Лушка облачилась в белое и с удовольствием перетянулась в талии.
— Гм… — удивился Сергей Константинович. — Так ты выглядишь значительно лучше.
Они направились к выходу.
— Но, Сергей Константинович! — бросилась вслед сестра. — У меня нет вашего распоряжения на выписку больной!
Зам остановился и посмотрел иронически:
— Кстати, я хотел бы получить от вас объяснительную по поводу ваших действий девятнадцатого сентября сего года, когда вы собственноручно открыли дверь своим ключом именно этой самой больной.
И зам показал побледневшей Наточке, как была открыта дверь, и Наточке показалось, что это действительно так и было, а теперь на ту же удочку попался и этот дурак…
— Перестаньте, Наталья, — возразил зам. — Я не дурак.
Лушка фыркнула. У Наточки открылся рот. А что было с Натальей дальше, стало не видно, потому что они вышли на лестницу и дверь закрылась.
Они спустились вниз, совсем вниз, в какой-то бесконечный переход с линолеумным полом и с не слишком ярким освещением. Переход был таким длинным, что где-то в середине не стало видно ни сзади, ни впереди, и звякнуло по темени воспоминание о давних туннелях с неисчерпаемыми превращениями. Может, тут эти превращения и живут, и тут действительно нет форточки, потому что туннель находится под землей, но, наверно, все же есть конец, раз навстречу показался кто-то полосатый. Полосатый был на костылях, и Лушка подумала, что его кошмары еще хуже. Вывернутые ноги в коротких пижамных брючках подкашивались во все стороны, полосатый мальчик одиноко плакал, но пытался хоть одну ступню поставить правильно. Лушка присела перед ним и, не прикасаясь к чужому телу, провела руками от бедра вниз вдоль одной ноги, потом вдоль другой. Она не коснулась даже ткани неширокой пижамы, ее руки напряглись, сжимая что-то невидимое, руки что-то уплотняли, мальчик, а может быть, юноша, смотрел почти испуганно или почти с верой.
— Ты не так… ты не насилуй их, они не виноваты, — сказала Лушка, стоя перед ним на коленях. — Они зависят от другого. Ты вот так, уплотни вокруг такой столб… круглый, а внутри нога… крепкий столб, очень крепкий, он держит, как тебе надо… Он будет держать, понимаешь? Придумай сам, построй из воздуха… из всех сил, как будто не хочешь умирать… Пробуй, пробуй… Ну, пробуй… Ну?!
Юноша закрыл глаза и приоткрыл рот, подбородок стал вздрагивать от натуги. Перестав дышать, он выдвинул вперед одну ступню и, качаясь корпусом на деревянных костылях, осторожно перенес неполный груз легкого тела, и ступня не вывихнулась, и он, закусив губы, перевалил себя на вторую ногу и опять устоял, и потрясенно открыл глаза и вдруг затрясся в рыданиях. Лушка обняла его узкое, как у котенка, тело и перевела взгляд на потерянно стоящего рядом зама.